Проклятие Ивана Грозного. Душу за Царя - Аксеничев Олег - Страница 13

— Прости, владыка, если силы на то Господь даст...

И вышел прочь, как и царь, не простившись. Возможно, был не уверен, что услышит в ответ хоть что-то хорошее.

Умной дождался сначала царя, а затем и Малюту.

   — Не благословил похода — словно себе под нос произнёс Иван Васильевич. — Но и не проклял. Меня простил. А не это ли главное — жить, отринув злобу и суетность? Не этому ли учил нас Господь?

Умной и Малюта промолчали. Государь говорил. И не желал слушать других.

   — Скажи, боярин, — царь повернулся к Умному, — всегда ли соблюдаешь ты заповеди Божьи на моей службе?

   — Нет, государь, — не стал лукавить Умной.

   — И чей в том грех — мой или твой?

   — Ничей, государь. Думаю, что неподсудны мы за содеянное, не для себя творим это, на благо Родины.

   — А что, если ошибаемся?

   — Человек может ошибиться, государь. Но страна — нет. Русь не может, она у нас Святая!

   — Складно говоришь... И, возможно, веришь собственным словам.

   — Верю, государь.

   — А я — тебе. Пока верю.

Обратно к выходу шли тем же порядком: Малюта — первым, затем царь и замыкающим — Умной-Колычев.

   — Как митрополита содержите? — спросил во дворе Иван Васильевич склонённые перед ним спины. — Сейчас же перевести в лучшие покои!

Соглядатай Кобылин первым метнулся внутрь. За ним — несколько опричников.

Всё описано в Святом Писании. Вначале было слово, так ведь? Слово клеветы рассорило царя и митрополита. Слово правды и раскаяния должно исправить содеянное.

Степан Кобылин первым делом решил приготовить новую келью для Филиппа.

Это ускорило гибель опального митрополита. И, вероятно, спасло жизнь соглядатая.

Филипп закрыл дверь кельи, чтобы не выпустить наружу тепло.

Но, не успев отойти от неё, услышал чьи-то торопливые шаги.

«Забегали, — подумал инок. — Теперь всё переменится. К лучшему ли это?»

А на то — воля Божья.

Осторожно открывшаяся дверь пропустила в келью смуглого мужчину в одеянии опричника.

   — Здравствуйте, владыка, — сказал он.

Скользнув глазами по иконе, опричник сделал шаг вперёд.

Не перекрестясь на образ.

И это — дворянин, привыкший к монашеской жизни в Александровской слободе, где устав построже, чем в большинстве русских обителей? Где сам государь подавал пример, затемно поднимаясь звонить к заутрене?

   — Кто ты, раб Божий? Лицо твоё мне неизвестно...

   — Ещё бы, — ухмыльнулся опричник, говоривший странно, будто и не был русским. — Среди рабов Божьих никогда замечен не был.

«Глаза у него разные, — заметил Филипп. — И вон тот, правый, — не светится ли он в полумраке? Жёлтым, как огонёк лампадки?»

Или — обман зрения? Нет же, светятся глаза, оба — зелёным, как огоньки болотные!

   — Кто ты, гость незваный? — изменил вопрос инок.

Филипп уже знал ответ. Но не решался и про себя признать страшную правду.

   — Ливонский дворянин, — шире улыбнулся незнакомец. — Поверишь ли?

   — Нет.

   — Ты же всё понял, правда, монах? Ты же испугался, правда?!

   — Тело боится, — не стал спорить Филипп. — Душа же, охраняемая Господом, спокойна.

   — И смерти не боишься?

   — Раз ты с ней пришёл — не боюсь. Значит, жил правильно, коли гневаешься.

   — Сме-е-елый, — протянул незнакомец. — И гнева царского не убоялся, и моего явления...

Филиппу казалось, что в келье становится всё теплее. Или не казалось? Не морок же, что воздух начал светиться, ярче и ярче, как костёр в лесу, от углей до пожара.

А незнакомец вырос, дотянулся макушкой до потолка и даже согнулся немного, глядя сверху вниз на непокорного священнослужителя.

   — Почему царь не приказал убить тебя, старик?

Голос незнакомца потерял акцент. С ним — всё человеческое, став безжизненным и трескучим, как мёрзлое дерево.

   — Смерть твоя должна была лечь на его душу!

   — Что, бес, снова не вышли твои козни? Нам, живущим правдой, враг человеческий не страшен!

   — Не смерти бойся, но лжи, старик.

И мнимый опричник протянул чудовищные лапы к лицу Филиппа.

   — Изыди, Сатана! — успел проговорить инок, пока холодные мертвенно-синие пальцы с острыми когтями не закрыли ему рот. — Не верю в наваждения твои!

Вспыхнула стоявшая на полочке икона Успения. Пламя, неожиданно яркое и высокое, лизнуло одежду опричника, рванулось вверх, к потолку, к морде беса.

Мерзкая тварь, всё больше утрачивавшая человеческий облик, взвыла от боли, выпустила Филиппа.

Опальный митрополит умер легко, без мучений. У него просто перестало биться сердце. Время пришло.

А тварь... Наверное, рассыпалась серым прахом, запятнав пол кельи, и вылетела наружу, покорившись воздушному потоку. Что поделать, при открытой двери здесь неминуемо начинался сквозняк. Или стала тёмным пятном, тенью, отползшей в дальний угол и скрывшейся в мышиной норе.

Икона Успения, целая и невредимая, стояла на своём месте. Богородица с печалью смотрела на опрокинутое навзничь тело Филиппа. Не явился Ангел Господень в красе и величии, не прогнал прислужника нечистого. Убившего тело, но — что важно! — не душу. Нам ли судить о замыслах Божьих, стараясь понять суть вещей?

Ты в раю, святитель Филипп! Сказано же — воздастся по делам нашим.

Другим же героям нашего повествования ещё жить на земле мирской и бренной. А в обычной жизни есть место и раю, и аду. Не поровну, равенство добра и зла в мире — ересь манихейская, много веков назад осуждённая. Кто как жизнь построит.

Мы сами строим свой рай или ад...

Царь Иван Васильевич Грозный вышел во двор монастыря мрачнее тучи. Не светлее был и задержавшийся ненадолго Малюта Скуратов, выглядевший, как дворовый пёс, неизвестно за что прибитый хозяином. Монахи в ужасе ждали царского гнева, крика...

Но закричали внутри, в братской, где так недавно царь оставил опального митрополита.

Рынды, царские охранники, не медлили ни мгновения. Иван Васильевич оказался прижат к обледенелой стене обители. Что не спасал камень, закрыли тела человеческие. Жизнь за царя — что может быть прекраснее такого обмена?!

Малюта разбуженным медведем-шатуном ринулся внутрь. Андрей было рванулся следом, но, повинуясь не заметному другим жесту Умного-Колычева, остался на месте. Саблей разведка работает в крайнем случае, когда приходится подставлять врагам не чужие горячие головы, а свои, холодные и разумные.

   — Что ж это делается? — неведомо кого спросил Малюта, появляясь из дверей братской.

Он вынес на руках во двор тело инока, казавшееся ещё меньше и суше в сравнении с кряжем Малютиного силуэта. Лицо Филиппа, запрокинутое вниз, к утоптанному снегу, было такого же мертвенно-синего оттенка, словно старец скончался не один день назад.

А ещё — это было лицо умиротворённого и довольного человека, покинувшего мир без долгов и злобы. Человека, умершего тихой и доброй смертью.

   — Только что же живой был, — растерянно проговорил Малюта.

Малюта был исполнителем, он мог растеряться. Но для Умного-Колычева началась работа, и боярин начал действовать.

Повинуясь его знаку, подоспевшие на шум опричники передового отряда оцепили братскую, надёжно перекрыв пути отхода предполагаемого убийцы. Молчан что есть духа кинулся на колокольню, к пищальникам. Монахов оттеснили подальше от места событий, так просто, без злобы — чтобы не мешались под ногами.

Андрей вернулся быстро, доложил, что, по словам наблюдателей, никто не выходил из братской, а вошедших туда после ухода государя было четверо. Соглядатай да трое опричников.

Двое рынд, поигрывая для разогрева ладоней короткими топориками, шершнями оторвались от прикрывавшего царя роя, скрылись за дверями братской. Троих вытащили сразу — Степана Кобылина да двоих опричников.

Вот тут и начались сложности. Вся троица, дружно и не сговариваясь, утверждала, что больше никого не было: соглядатай говорил, что надо переносить в новую келью Филиппа, а пара опричников исполняла его указания.