Европейцы - Джеймс Генри - Страница 35

— Не расхваливайте ее мне, — сказал дрогнувшим голосом мистер Брэнд. — Раз вы одержали надо мной верх, это, с вашей стороны, невеликодушно.

— Мой дорогой сэр, я просто исхожу великодушием. И я не расхваливаю мою кузину, а пытаюсь подвергнуть ее критическому разбору. Ей дороги не отвлеченные истины (в противовес тому, что вы всегда полагали), на чем вы возводили ваше здание. Она поглощена вполне реальными вещами. И мне эти реальные вещи тоже дороги. Но Гертруда сильнее меня, она увлекает меня за собой, как вихрь.

Мистер Брэнд несколько секунд смотрел внутрь своей шляпы.

— Она необычайно интересная натура.

— О, да, — сказал Феликс. — Но она мчит… мчит, словно закусившая удила лошадь. Ну а я люблю, когда лошадь мчит закусив удила, и если меня выбросит на ходу из экипажа, не велика беда. А вот если выбросило бы вас, мистер Брэнд, — тут Феликс многозначительно помолчал, — еще одно лицо оказалось бы жертвой несчастного случая.

— Кто именно?

— Шарлотта Уэнтуорт.

Мистер Брэнд покосился недоверчиво на Феликса, после чего взгляд его блуждал некоторое время по потолку. Феликс не сомневался, что гость его втайне потрясен сей глубоко романтической ситуацией.

— Думаю, это не наше с вами дело, — пробормотал молодой священник.

— Согласен — не мое, но уж ваше-то оно безусловно.

Мистер Брэнд, глядя на потолок, медлил; очевидно, его мучила какая-то мысль.

— Что вы имели в виду, назвав мисс Гертруду сильной? — спросил он.

— То, — сказал Феликс задумчиво, — что она проявила большую твердость духа. Она ждала — долгие годы ждала; даже когда могло показаться, что она живет не будущим, а настоящим. Она умела ждать, у нее была цель. Вот что я имел в виду, назвав ее сильной.

— Какова же была ее цель?

— Ну… цель ее — увидеть мир.

Мистер Брэнд снова покосился недоверчиво на своего необыкновенного собеседника, но ничего не сказал. Наконец он повернулся с тем, чтобы уйти. Но, по-видимому, он был до такой степени ошеломлен, что направился не к двери, а в противоположную сторону. Феликс несколько секунд наблюдал, как он движется чуть ли не ощупью в темноте. Потом почти что с братской заботливостью подвел его к двери.

— Это все, что вы хотели мне сказать? — спросил мистер Брэнд.

— Да, все… Но согласитесь, здесь есть над чем подумать.

Феликс проводил гостя до садовой калитки и стоял и смотрел, как тот с опущенными плечами, пытаясь распрямить их, однако, медленно исчезает в сгустившемся сумраке. «Он уязвлен, взволнован, ошеломлен, растерян… и восхищен! — сказал себе Феликс. — Отменное разнообразие чувств!»

После визита баронессы к миссис Эктон, который был описан более или менее подробно в середине нашего повествования, отношения между этими двумя дамами не приняли характера частого и тесного общения. И не потому, что миссис Эктон не смогла оценить по достоинству очарование мадам Мюнстер, напротив, она слишком даже остро восприняла все изящество манер и речей своей блистательной гостьи. Миссис Эктон была, как в Бостоне говорят, «слишком впечатлительна», и впечатления ее подчас оказывались ей не под силу. Состояние здоровья бедной дамы обязывало ограждать ее от волнений, и, сидя в своем неизменном кресле, она принимала очень немногих из числа наиболее скромных местных жителей, — вот почему она вынуждена была ограничить свои встречи с баронессой, чей туалет и манеры воскресили в ее воображении — а у миссис Эктон было чудо какое воображение — все, что она когда-либо читала о самых бурных исторических эпохах. Тем не менее она без конца посылала баронессе написанные витиеватым слогом послания, букеты из цветов собственного сада и корзины великолепных фруктов. Феликс съедал фрукты, баронесса расставляла букеты и отсылала назад корзины и ответные послания. На следующий день после вышеупомянутого дождливого воскресенья Евгения решила отправиться с «visite d'adieux»^[58] к столь заботливой больной — так по крайней мере сама она определила предстоящее ей посещение. Следует, пожалуй, отметить, что ни в воскресенье вечером, ни в понедельник утром ожидаемого визита со стороны Роберта Эктона не последовало. Очевидно, по его собственному мнению, он просто «не показывался», а поскольку баронесса, в свою очередь, не показывалась в доме дяди, куда ее несмущающийся гонец Феликс вот уже три дня приносил извинения и сожаления баронессы по поводу ее отсутствия, то нечаянный случай не спутал предназначенных судьбой карт. Мистер Уэнтуорт и его дочери не нарушали уединения Евгении; периоды таинственного затворничества составляли, на их взгляд, неотъемлемую часть изящного ритма сей необыкновенной жизни; с особой почтительностью относилась к этим паузам Гертруда; она гадала, чем мадам Мюнстер заполняет их, но никогда не позволила бы себе проявить излишнее любопытство.

Продолжительный дождь освежил воздух, а светившее двенадцать часов подряд ослепительное солнце осушило дороги; так что баронесса, пожелав в конце дня пройти пешком до дома миссис Эктон, не подвергла себя большому неудобству. Когда своей прелестной плавной походкой она шла под развесистыми ветками фруктовых деревьев по сплошь заросшему травой краю дороги в этот тихий предвечерний час, в эту достигшую пышной зрелости летнюю пору, она ощущала даже какую-то сладкую грусть. За баронессой водилась эта милая слабость — способность привязываться к местам и в тех случаях, когда сначала они вызывали у нее неприязненное чувство; теперь же, ввиду скорого отъезда, она испытывала нежность к этому тенистому уголку западного мира, где закаты так прекрасны, а помыслы так чисты. Миссис Эктон смогла принять ее, но, войдя в просторную, пахнущую свежестью комнату, баронесса сразу же увидела, что больная очень плоха. Бледная, почти прозрачная, она сидела в своем с цветочным узором кресле совершенно неподвижно. Но она слегка вспыхнула — совсем как молоденькая девушка, подумала баронесса, — и посмотрела ясными улыбающимися глазами прямо в глаза гостье. Голос ее звучал тихо, ровно; казалось, ему не был никогда знаком язык страстей.

— Я пришла пожелать вам всего доброго, — сказала Евгения. — Я скоро уезжаю.

— Когда вы уезжаете?

— Скоро. Со дня на день.

— Как жаль, — сказала миссис Эктон. — Я думала, вы останетесь навсегда.

— Навсегда? — переспросила Евгения.

— Я хотела сказать — надолго, — ответила своим слабым мелодичным голосом миссис Эктон. — Мне говорили, у вас там так хорошо… что у вас чудесный домик.

Евгения только широко открыла глаза — точнее говоря, она улыбнулась; она мысленно представила себе свое убогое маленькое шале и подумала, уж не изволит ли хозяйка дома шутить.

— Да, домик у меня великолепный, — сказала она, — хотя не идет ни в какое сравнение с вашим.

— И мой сын так любит бывать у вас, — добавила миссис Эктон. — Боюсь, моему сыну будет очень вас недоставать.

— Но, дорогая сударыня, — сказала, слегка усмехнувшись, Евгения, — не могу же я остаться в Америке ради вашего сына.

— Разве Америка вам не нравится?

Баронесса посмотрела на корсаж своего платья.

— Если бы Америка мне нравилась, я осталась бы уже не ради вашего сына!

Миссис Эктон внимательно смотрела на нее своими грустными ласковыми глазами, словно пытаясь проникнуть в смысл ее слов.

Баронессу стал наконец раздражать этот неотступно устремленный на нее нежный и кроткий взгляд; если бы не безусловная необходимость проявлять милосердие к тяжелой больной, она, возможно, позволила бы себе мысленно назвать ее дурой.

— Боюсь, в таком случае я никогда вас больше не увижу, — сказала миссис Эктон. — Знаете, я ведь умираю.

— Бог с вами, дорогая сударыня, — пробормотала баронесса.

— Я хочу оставить моих детей радостными и счастливыми. Моя дочь, наверное, выйдет замуж за своего кузена.

— У вас такие прелестные дети, — сказала рассеянно баронесса.

— Я жду своего конца со спокойной душой, — продолжала миссис Эктон. — Он приближается так легко, так неотвратимо.