Европейцы - Джеймс Генри - Страница 3

— Ты совсем не честолюбив, — проговорила Евгения.

— Зато про вас, моя дорогая баронесса, этого никак не скажешь, — ответил молодой человек.

Баронесса с минуту молчала, глядя в окно на видневшееся сквозь мутную пелену снега кладбище, на тряскую конку.

— Да, я честолюбива, — вымолвила она наконец, — и вот куда меня завело мое честолюбие — в это ужасное место!

Окинув взглядом комнату, где все было так грубо обнажено — занавески на кровати и на окнах отсутствовали, — и горестно вздохнув, она воскликнула: «Бедное оскандалившееся честолюбие!», после чего бросилась на стоявший тут же, у стола, диван, и прикрыла лицо руками.

Брат ее продолжал рисовать — быстро, уверенно; вскоре он подсел к сестре на диван и показал ей свой рисунок.

— Ты не считаешь, что для никому не ведомого художника это не так уж плохо? — спросил он. — Я шутя заработал еще пятьдесят франков.

Евгения взглянула на положенную ей на колени маленькую пастель.

— Да, это очень талантливо, — ответила она и почти без паузы спросила: — Как ты думаешь, и наши кузины это проделывают?

— Что именно?

— Карабкаются в эти штуки и выглядят при этом вот так.

Феликс ответил не сразу.

— Право, не знаю. Любопытно будет это выяснить.

— Наверное, когда люди богаты, они себе этого не позволяют, — заявила баронесса.

— А ты вполне уверена, что они богаты? — спросил как бы между прочим Феликс.

Баронесса медленно повернулась и в упор на него взглянула.

— Господи боже мой! — пробормотала она. — Ты и скажешь!

— Конечно, куда приятнее, если окажется, что они богаты, — продолжал Феликс.

— Неужели ты думаешь, я приехала бы сюда, если бы не знала, что они богаты?

Молодой человек ответил ясным сияющим взглядом на весьма грозный взгляд сестры.

— Да, было бы куда приятнее, — повторил он.

— Это все, чего я от них жду, — заявила баронесса. — Я не надеюсь, что они будут умны, или — на первых порах — сердечны, или изысканны, или интересны. Но богаты они быть должны, на иное я не согласна.

Откинув на спинку дивана голову, Феликс смотрел на кусочек неба, которому окно служило овальной рамой. Снег уже почти не шел; и небо как будто начало проясняться.

— Надеюсь, что они богаты, — сказал он наконец, — и влиятельны, и умны, и сердечны, и изысканны, и во всех отношениях восхитительны! Tu vas voir.^[6] — Он нагнулся и поцеловал сестру. — Смотри! — продолжал он. — Небо на глазах становится золотым, это добрый знак, день будет чудесный.

И в самом деле, за какие-нибудь пять минут погода резко переменилась. Солнце, прорвавшись сквозь снежные тучи, ринулось к баронессе в комнату.

— Bonté divine, — воскликнула она, — ну и климат!

— Давай выйдем и оглядимся, — предложил Феликс.

Вскоре они вышли из подъезда гостиницы. Воздух потеплел, прояснело; солнце осушило тротуары. Они шли, не выбирая улиц, наугад, рассматривали людей и дома, лавки и экипажи, сияющую голубизну неба и слякотные перекрестки, спешащих куда-то мужчин и прогуливающихся не спеша молоденьких девушек, омытый красный кирпич домов и блестящую зеленую листву — это удивительное смешение нарядности и убожества. День с каждым часом делался более вешним, даже на этих шумных городских улицах ощутим был запах земли и деревьев в цвету. Феликсу все казалось необыкновенно забавным. Он назвал эту страну уморительной и теперь, на что бы он ни смотрел, в нем все возбуждало смех. Американская цивилизация предстала перед ним точно сотканной из отменных шуток. Шутки были, вне всякого сомнения, великолепны, молодой человек развлекался весело и благожелательно. У него был дар видеть все, как принято говорить, глазом художника, и интерес, который пробудили в нем при первом знакомстве демократические обычаи, был сродни тому, с каким он наблюдал бы действия юного жизнерадостного существа, блистающего ярким румянцем. Одним словом, интерес был лестным и нескрываемым, и Феликс в эту минуту очень напоминал несломленного духом молодого изгнанника, возвратившегося в страну своего детства. Он смотрел, не отрываясь, на темно-голубое небо, на искрящийся солнцем воздух, на множество разбросанных повсюду красочных пятен.

— Comme c'est bariolé, eh?^[7] — проговорил он, обращаясь к сестре на том иностранном языке, к которому по какой-то таинственной причине они время от времени прибегали.

— Да, bariolé, ничего не скажешь, — ответила баронесса. — Мне эти краски не нравятся. Они режут глаз.

— Это еще раз подтверждает, что крайности сходятся, — откликнулся молодой человек. — Можно подумать, что судьба привела нас не на запад, а на восток. Только в Каире небо удостаивает таким прикосновением кровли домов; а эти красные и синие вывески, налепленные решительно повсюду, напоминают мне какие-то архитектурные украшения у магометан.

— Молодые женщины здесь никак не магометанки, — проговорила его собеседница. — Про них не скажешь, что они прячут лица. В жизни не видела подобной самонадеянности.

— И слава богу, что не прячут лиц! — воскликнул Феликс. — Они необыкновенно хорошенькие.

— Да, лица у них хорошенькие, — подтвердила она.

Баронесса была очень умная женщина, настолько умная, что о многом судила с отменной справедливостью. Она крепче, чем обычно, прижала к себе руку брата. Она не была такой весело-оживленной, как он, говорила мало, зато подмечала бездну вещей и делала свои выводы. Впрочем, и она испытывала легкое возбуждение, у нее появилось чувство, будто она в самом деле приехала в незнакомую страну попытать счастья. Внешне многое представлялось ей неприятным, раздражало ее, у баронессы был чрезвычайно тонкий, разборчивый вкус. Когда-то давным-давно она в сопровождении самого блестящего общества ездила развлечения ради в провинциальный городок на ярмарку. И теперь ей чудилось, что она на какой-то грандиозной ярмарке развлечения и désagrements^[8] были почти одного толка. Она то улыбалась, то отшатывалась; зрелище казалось на редкость забавным, но того и жди, тебя затолкают. Баронессе никогда еще не доводилось видеть такое многолюдье на улицах, никогда еще она не оказывалась затертой в такой густой незнакомой толпе. Но постепенно у нее стало складываться впечатление, что нынешняя эта ярмарка — дело куда более серьезное. Они вошли с братом в огромный общественный парк, где было очень красиво, но, к своему удивлению, она не увидела там карет. День близился к вечеру, пологие лучи солнца обдавали золотом нестриженную сочную траву и стройные стволы деревьев — золотом, словно только что намытым в лотке. В этот час дамы обычно выезжают на прогулку и проплывают в своих каретах мимо выстроившихся в виде живой изгороди прохожих, держа наклонно зонтики от солнца. Здесь, судя по всему, не придерживались такого обыкновения, что, по мнению баронессы, было совсем уж противоестественно, поскольку парк украшала дивная аллея вязов, образующих над головой изящный свод, которая как нельзя более удачно примыкала к широкой, оживленной улице, где очевидно наиболее процветающая bourgeoisie^[9] главным образом и совершала променад. Наши знакомцы вышли на эту прекрасно освещенную улицу и влились в поток гуляющих; Феликс обнаружил еще тьму хорошеньких девушек и попросил сестру обратить на них внимание. Впрочем, просьба была совершенно излишней. Евгения и без того уже с пристальным вниманием изучала эти очаровательные юные создания.

— Я убежден, что кузины наши в этом же духе.

И баронесса на это уповала, однако сказала она вслух другое:

— Они очень хорошенькие, но совсем еще девочки. А где же женщины тридцатилетние женщины?

«Ты имеешь в виду — тридцатитрехлетние женщины?» — чуть было не спросил ее брат: обычно он понимал то, что она говорила вслух, и то, о чем умалчивала. Но вместо этого он стал восторгаться закатом, а баронесса, приехавшая сюда искать счастья, подумала, какой для нее было бы удачей, окажись ее будущие соперницы всего лишь девочками. Закат был прекрасен; они остановились, чтобы им полюбоваться. Феликс заявил, что никогда не видел такого роскошного смешения красок. Баронесса тоже нашла, что закат великолепен; возможно, угодить ей теперь стало менее трудно, потому что все время, пока они там стояли, она чувствовала на себе восхищенные взгляды весьма приличных и приятных мужчин, ибо кто же мог пройти равнодушно мимо изысканной дамы в каком-то необыкновенном туалете, скорее всего иностранки, которая, стоя на углу бостонской улицы, восторгается красотами природы на французском языке. Евгения воспряла духом. Она пришла в состояние сдержанного оживления. Она приехала сюда искать счастья, и ей казалось, она с легкостью его здесь найдет. В роскошной чистоте красок этого западного неба таилось скрытое обещание, приветливые, не дерзкие взгляды прохожих тоже в какой-то мере служили порукой заложенной во всем естественной податливости.