Рарагю - Лоти Пьер - Страница 23

Таимага с неизменной улыбкой опустила глаза, как ребенок, которого уличили, но который не сознает своей вины и не чувствует угрызений совести.

— Лоти, — сказала Рарагю по-английски, — прости ее.

Я простил ее и взял ее руку. Невозможно нам, рожденным на другом краю света, понимать и судить столь отличных от нас людей, сердце которых загадочно и дико, но в которых столько прелести, любви и доброты.

Таимага должна была вернуть мне драгоценное парео Руери, которое я, по ее просьбе, отдал ей на хранение. Она его заботливо выстирала, зашила и, со слезами на глазах, вернула мне эту реликвию, которая возвращалась со мной на родину.

Во время моего последнего свидания с Помаре я просил ее присматривать за Рарагю. Старая королева покачала головой. «И все же, Лоти, — сказала она, — что из этого могло выйти?»

— Я возвращусь, — неуверенно сказал я.

— Лоти! Твой брат тоже должен был вернуться. Вы все так говорите, — продолжала она медленно, как будто вспомнив что-то из собственной жизни, — вы все так говорите, когда уезжаете. Но британская земля (te fenua piritania) так далека. Сюда мало кто возвращается.

Вечером мы с Рарагю сидели на веранде нашей хижины. В траве стрекотали кузнечики. Пышные ветви апельсиновых деревьев придавали нашему дому заброшенный вид, нас накрывали их причудливые густые кроны.

— Рарагю, — спросил я, — неужели ты более не веришь в Бога, которому когда-то так горячо молилась?

— Когда человек умер и уже погребен, — медленно ответила Рарагю, — кто может его воскресить?

— Между тем, — продолжал я, — ты веришь, что, возможно, они сейчас рядом, что они там, за деревьями.

— А, да, — сказала она, вздрогнув, — может быть, Тупапагу существуют. После смерти приведение некоторое время бродит по лесу. Но я думаю, что Тупапагу тоже исчезают, со временем теряя человеческий облик, и тогда — конец!

Я никогда не забуду ее свежего, детского голоска, высказывавшего на своем нежном языке такие мрачные мысли…

Наступил последний день. Солнце Океании взошло так же весело, как и всегда. Страдания изменчивого людского рода не имеют ничего общего с вечной красотой природы и не отменяют ее стихийных празднеств.

С самого утра мы были на ногах. Предотъездная суета часто отвлекает расстающихся от печальных мыслей, так было и с нами. Нам надо было упаковать морские трофеи: раковины и редкие звездчатые кораллы, которые в мое отсутствие высохли на траве в саду и теперь напоминали тонкую белоснежную ткань.

Рарагю была необыкновенно деятельна и много работала, что непривычно для таитянок. Я чувствовал, что сердце ее разрывалось оттого, что я уезжаю; она опять становилась самой собой, и у меня появилась надежда. Нам оставалось уложить еще много вещей, над которыми многие бы посмеялись: ветки гуавы из Апире, ветки из нашего сада, кора кокосовых деревьев, в тени которых стояла наша хижина. Увядшие венки, которые Рарагю носила в последние дни, я тоже брал с собой, как и букеты из папоротников и цветов. Рарагю добавила еще рева-рева в ящике из ароматного дерева, и венки из соломы, которые она велела для меня сплести. Все это составляло мой солидный багаж.

Около трех часов мы окончили наши приготовления. Рарагю оделась в свою лучшую белую кисейную тунику, приколола гардении к распущенным волосам, и мы вышли из дома. Напоследок я хотел еще раз увидеть Фааа, большие кокосовые пальмы и коралловый берег; хотел еще раз взглянуть на любимые пейзажи Таити, посмотреть на Апире и искупаться в ручье Фатауа. Хотелось попрощаться со всеми здешними друзьями — мне трудно было их покидать. Между тем часы шли, и мы не знали куда кинуться.

Только тот, кто покидал навсегда дорогие сердцу места и близких людей, может понять эту беспокойную печаль, причиняющую физическое страдание… Было уже поздно, когда мы дошли до источника Фатауа в Апире. Там все было по-прежнему: на берегу отдыхало избранное общество, которым заправляла негритянка Тегуара. Веселые и беззаботные молодые женщины плавали и ныряли, как наяды. Мы подошли поздороваться с друзьями и знакомыми. При нашем приближении смех прекратился — нежное и серьезное лицо Рарагю, ее длинное белое, как у новобрачной, платье, ее грустный взгляд наложили на все уста печать молчания.

Таитяне чувствительны и уважают печаль. Они знали, что Рарагю была женой Лоти, что нас соединяет не пошлое, низменное, а настоящее чувство, и знали, что в последний раз видят нас вместе.

Мы свернули направо, на знакомую тропинку. Немного дальше, под тенью печальных гуав, находился уединенный источник, на берегу которого протекло детство Рарагю и на который мы, бывало, смотрели как на нашу собственность. Мы встретили там двух незнакомых девушек, прекрасных, несмотря на резкость их черт. Сидя на камнях посреди ручья и опустив ноги в воду, они пели песню Маркизских островов. Завидев нас, девушки убежали, и мы остались одни.

Мы не приходили сюда со времени возвращения «Rendeer» на Таити. Оказавшись вновь в этом, когда-то принадлежавшем только нам, уголке мы были глубоко взволнованы и безмерно счастливы.

В этом месте все было по-прежнему, воздух был свеж, нам был знаком каждый камушек, каждая ветка — все, даже водяная пена. Мы повесили одежду на ветки и погрузились в воду, мечтая опять, в последний раз, поплавать в волнах Фатауа на закате солнца. Ручей бежал по блестящим камням, между которыми росли хрупкие стволы гуав. Ветви их сплетались над нашими головами, отражая в воде резные листья, а спелые плоды падали в ручей, дно которого было усеяно гуавами, апельсинами и лимонами.

Мы молча сидели рядом, лишь угадывая печальные мысли друг друга, но не нарушая тишины. Юркие рыбы и маленькие голубые ящерицы вели себя так, как будто здесь не было людей; мы сидели так неподвижно, что пугливые varos выползали из-под камней и кружились около нас. Заходящее таитянское солнце освещало ветки горячим, золотистым светом, и я любовался этим в последний раз. Мимозы уже сворачивали на ночь листья. И эта земля, и моя юная возлюбленная должны были исчезнуть, как исчезает декорация после спектакля. Конец мечтам, волнениям, приятным или печальным, — все кончено!

Я посмотрел на Рарагю, рука которой лежала в моей руке. Крупные, тихие слезы, как из переполненного сосуда, быстро катились по ее щекам.

— Лоти, — сказала она, — я твоя жена, не правда ли?.. Не бойся, я верю в Бога; я молюсь и буду молиться… Я сделаю все, что ты от меня требуешь. Завтра, одновременно с тобой, я покину Папеэте, и больше здесь не появлюсь. Я буду жить с Тиауи, у меня не будет другого мужа, и до самой смерти я буду молиться за тебя…

Рыдания душили ее. Рарагю обняла меня и прижалась головой к коленям… Я тоже тихо плакал — я обрел мою возлюбленную, которая погибала и теперь была спасена. Теперь я мог ее оставить, если уж разлука неизбежна. Я уезжал с утешительной мыслью о возвращении, а может быть, с надеждой на будущее.

Вечером Помаре давала прощальный бал для офицеров корабля. Должны были танцевать до снятия с якоря, которое беловолосый адмирал назначил на восходе. Мы с Рарагю решили побывать на этом балу. Для Папеэте это был большой бал: на нем присутствовали все придворные таитянки, все жившие в колонии европейские женщины, офицеры «Rendeer» и французские чиновники.

Конечно, Рарагю не была допущена в бальный зал; но, когда сумасшедшая толпа танцевала упа-упа в саду, она, вместе с некоторыми другими молодыми женщинами, избранными королевой, была приглашена на веранду, откуда можно было все хорошо видеть и самой быть на виду. По таитянской простоте, все находили совершенно естественным, что я часто подхожу к окну, чтобы поговорить с возлюбленной. Танцуя, я постоянно встречал ее пристальный взгляд — она сидела в красноватом свете ламп под голубой луной; а белое платье и жемчужное ожерелье светились на темном фоне сада.