Под маской араба - Клиппель Эрнст - Страница 7

По ту сторону долины виднелся другой ряд шатров. Это были бедуины Руала, которые из года в год кочевали по этой части северо-аравийского плоскогорья. Понемногу затих надоедливый лай, преследовавший нас на значительном протяжении, и собаки убрались восвояси к своим шатрам и стадам.

Около трех часов ехали мы по каменистой пустыне, где все сверкало под палящими лучами солнца, как вдруг авангард наш приостановился. Через несколько минут движение возобновилось, но на этот раз караван пошел быстрой рысью, направляясь к одной из соседних дюн. Похоже было на то, что караван искал прикрытия. За дюной мы остановились и слезли с седел. От одного из людей, шедших во главе каравана, я узнал, что наш предводитель заметил группу подозрительных субъектов, шедших пешком и ведших в поводу своих дромадеров. Можно было предполагать, что это была шайка, возвращавшаяся после разу (набега). Мы могли бы для них стать желанной добычей. Лишь после того, как наш начальник удостоверился, что предполагаемая шайка разбойников исчезла в южном направлении, обогнули мы дюну, за которой стояли, и окольным путем вновь выехали на прежнюю тропу.

Снова забрезжил день, — то был пятый по счету с тех пор, как мы покинули Маан. Еще до захода солнца мы должны были достигнуть Кафа, одного из самых значительных оазисов на севере Аравии. Как ни вымотали мне душу всевозможные лишения, испытанные в пути, жар, пыль, скудная пища, недосыпание по ночам, — все как-то сразу забывалось при радостной мысли о близком конце и этого перехода. Уже со вчерашнего дня зуд в затылке стал сильно донимать меня; сегодня же зуд стал совершенно нестерпимым. Я не мог удержаться и то и дело с ожесточением скреб себе затылок. Ехавший сзади меня наездник, не говоря ни слова, решил мне помочь: он вскарабкался ко мне на седло, уселся позади и принялся за охоту… Потом, как ни в чем не бывало, он ловко соскользнул с моей «Любимицы».

Было уже за полдень, вдали показались горные массивы. Каменистая почва сменилась зыбучими песками. Местами песок сверкал белизной, нестерпимой для глаз. Потянулись солончаки. Тропа спустилась вниз, в широкую равнину, и перед нами открылась заманчивая картина оазиса с его темно-зелеными пальмами. Скорчившись в седле, я смочил руки и ноги тем коричневым месивом, которое оставалось в мехах для воды, потом натянул свои красные сапоги бедуинского фасона, с выступом впереди на самом верху, а из-за седла извлек парадный плащ из тонкой белой кашемировой шерсти с широкой полосой золотого шитья. Ни одна официальная встреча не могла обойтись без этого плаща. Голову я украсил бело-зеленой коффиджи и окалем, в изобилии украшенным серебреными нитями.

За час до заката солнца мы добрались наконец до оазиса. После тяжелого странствования по пустыне крайне приятно было почувствовать себя в новой обстановке. В зелени садов, тамарисков и пальм, отягощенных тяжелыми гроздьями фиников, прятались дома, похожие на огромные кубы из глины. Маленькие окошки в самом верху были похожи скорее на амбразуры. Вдоль плоских крыш шли балюстрады, самые замысловатые, какие только могла изобрести фантазия строителя. А вверху красовались гордые кроны пальм.

Верблюды, шедшие в голове каравана, были развьючены на отрытом месте вне селения, остальные вошли в оазис. Узкий проезд был так забит вьючными животными, что тому отделению, с которым следовал я, пришлось остановиться. Но у меня не было ровно никакого желания печься под жгучими лучами солнца в этой пыли. Я вытащил из своей кожаной сумки рекомендательное письмо, и, размахивая им, стал пробиваться вперед, объявляя во всеуслышание, что везу важное донесение шейху.

Наконец я очутился перед входом в жилище начальника всего оазиса. Передо мной высилась самая незатейливая квадратная башня. Я слез с верблюда, но ноги плохо держали меня: я качался из стороны в сторону, как пьяный, и, наверно, упал бы, если бы не держался за кисти, свисавшие с сумок седла. Я сделал попытку протащить за поводья свою «Любимицу» сквозь узкий и темный проход, но верблюд упирался. Понадобилась помощь одного из обитателей оазиса, который стал подбодрять животное ударами; только тогда, и то с большим трудом, удалось доставить наконец верблюда на двор.

Первому же прислужнику, попавшемуся мне навстречу, я вручил послание, с наказом тотчас же передать его господину; затем хлопнул в ладоши, в ответ на что появился второй прислужник. Он помог мне перетащить седло и вьюки в комнату для пребывания гостей (Диван).

«Любимица» вытянула шею во всю ее длину прямо по земле и зажмурила глаза. С жадностью съела она поднесенные ей несколько зеленых листьев. Обстановка помещения, громко именуемого Диваном, показалась мне довольно жалкой. Глаза мои, привыкшие к пылающему солнцу пустыни, вначале с трудом различали обстановку помещения, которое было совершенно лишено окон и освещалось только через маленькую дверь, ведущую на двор. В одном углу находился очаг, на котором лежали небольшие меха, сделанные из козьей шкуры. Подле стояла деревянная ступка с каменным пестиком. В щели грубо сделанных глинобитных стен было воткнуто несколько пальмовых веток. На них я нацепил свои ружье и плащ, а на глиняном полу, выложенном циновками, разостлал свои овечьи шкуры и водрузил на них седло и сумки.

Цирюльник наголо выбрил мне череп, снял щетину и подстриг бороду на манер того, как ее носят египетские бедуины.

— Да будет благословен твой приезд, о шейх! — возгласил он, покончив со своим делом.

— Да благословит тебя Аллах! — ответствовал я, всовывая в его мозолистую руку несколько медяков.

В одном из закоулков двора я вылил на себя целый козий мех свежей воды из цистерны, чтобы освежиться и отмыть песок и пыль, крепко забившиеся все поры моей кожи. Вернувшись в Диван, я доел последние оставшиеся у меня финики и, бросившись на овечью шкуру, тотчас же заснул.

Меня разбудил стук в дверь.

— Шейх ожидает тебя в приемной, — объявил прислужник.

— Сейчас иду! — крикнул я в ответ, зажег свечу, облекся снова в свой официальный костюм и опоясался саблей. С собой я захватил заготовленные подарки, а прислужник взял подмышку мое седло, и мы направились в кахавах — приемное помещение шейха.

Перед входом я снял свои широкие сапоги и, с громким «Салам алекум», босиком переступил через порог.

В комнате, куда я попал, было темно. Откуда-то из угла послышался ответный возглас: «У алекум салам у рамет Аллах у баракатух». («Да пребудешь и ты в мире, да заслужишь милосердие Аллаха и все его милости»). Едва я ступил несколько шагов вдоль циновки, как плечи мои обвили мускулистые руки; поцелуй — в одну щеку, поцелуй — в другую, и так несколько раз подряд. Как-то особенно резко прозвучал вопрос: «Тзеф инт»? («Как поживаешь?») Вслед за тем быстрым движением хозяин взял мою ладонь в свою, и повторяя несколько раз — «Тзеф инт?», провел внутрь покоя, где довольно резко пригнул меня к полу, заставляя сесть. Осмотревшись, я увидел, что нахожусь в средине группы мужчин, расположившихся в кружок на корточках. Прислужник подставил седло под мою правую руку в качестве подлокотника. Усевшись, я провел рукой по своему головному убору и пожелал присутствующим доброго вечера. «Бети бетак» («Мой дом — твой дом») ответил, обращаясь ко мне, домохозяин, с прежним оттенком какой-то резкости в голосе.

В небольшом углублении в глиняном полу слабо горели несколько пальмовых поленьев. При мерцающем свете этого костра я разглядел, что у всех присутствующих сабли сняты и лежат перед ними. Я последовал их примеру.

Я вручил подарки моего «отца», карманные часы с арабским циферблатом, купленные мною в Каире, блестящий новенький браунинг среднего калибра; на часах было выгравировано специальное посвящение, а к браунингу приложено 40 зарядов. Почтенный хозяин особенно обрадовался оружию, и оно тотчас же пошло по рукам, я же вынужден был объяснять, как с ним следует обращаться. Потом я вынул пакет с табаком и предложил собеседникам: я опасался, что гости начнут швырять мне на колени свои трубки, чтобы я, как вновь прибывший, набил их своим табаком, — обычай, заметим кстати, — привившийся в пустыне только в самое последнее время.