Одинокий волк - Пиколт Джоди Линн - Страница 31

Через десять минут мы вышли на шоссе. Отец крепко схватил меня за руку, посмотрел по сторонам, и мы перебежали дорогу. Вода блестела, как иногда блестело мамино обручальное кольцо, отбрасывая солнечные зайчики на потолок. Увидели забор и белый знак с черными буквами.

– А что означает «ЧАСТНАЯ СОБСТВЕННОСТЬ»? – интересуюсь я, озвучивая написанное.

– Ерунду, – ответил отец. – Земля не может никому принадлежать. Мы все только пользуемся ею.

Он пересадил меня через забор, потом перепрыгнул сам, и мы оказались на берегу водохранилища. В тех местах, где моя удочка блестела, отцовская была покрыта ржавчиной. На леске у меня был привязан красно-белый поплавок – он походил на крошечный буй. Сперва я опустился на колени, потом сел на землю, потом вновь встал на колени.

– Первое правило рыбалки: не шевелиться, – сказал мне отец.

Он показал, как доставать крючок из ушка, куда он был надежно спрятан, а потом полез в кулек за червем.

– Спасибо, – пробормотал он себе под нос.

– За что?

Он взглянул на меня.

– Мои друзья-индейцы говорят, что если одно животное отдает свою жизнь, чтобы накормить другое, то это животное следует почитать, – объяснил отец и насадил червя на крючок.

Червяк продолжал извиваться. Я подумал, что меня сейчас стошнит.

Отец опустился рядом на колени и обнял меня.

– Нажимаешь здесь кнопку, – сказал он, прижимая мой большой палец к катушке «Зебко», – и держишь. Раскачиваешься справа налево. – Мы раскачивались в тандеме, потом он отпустил кнопку, и леска изогнулась над водой серебристой параболой. – Попробуешь?

У меня бы и самого получилось, но мне захотелось еще раз послушать сердцебиение отца – словно дробь барабана между моими лопатками.

– Покажи еще раз, – попросил я.

Он показал еще дважды, а потом взял свою удочку.

– Пока поплавок ходит вверх-вниз, не тяни. Поклевка не означает, что рыба заглотила крючок. Когда поплавок уйдет вниз и там останется, только тогда следует подсекать и начинать сматывать катушку.

Я видел, как он поблагодарил очередного червя и насадил его на крючок. Я так крепко сжимал удочку, что пальцы побелели. Подул восточный ветер, и поплавок начал подпрыгивать на волнах. Я испугался, что пропущу поклевку, потому что спишу все на ветер. С другой стороны, я боялся, что слишком рано начну сматывать леску и мой червяк пожертвует жизнью впустую.

– И сколько ждать? – поинтересовался я.

– Второе правило рыбалки: имей терпение, – ответил отец.

Неожиданно моя леска задергалась, как будто я очнулся ото сна посреди игры по перетягиванию каната. Я чуть не выпустил удочку.

– Рыба клюет, рыба клюет! – заорал я, вскакивая на ноги.

Отец усмехнулся.

– Тяни ее, старина, – сказал он, – медленно и осторожно…

Однако не успел мне помочь, как у него самого клюнуло. Он встал, когда рыба потянула на середину водоема. Кончик его удочки изогнулся, как лоза. Вскоре моя рыба со всплеском вынырнула из воды. Я крутил катушку, пока мог, – рыба уже билась и трепыхалась в нескольких сантиметрах от моей груди.

– Что мне делать? – закричал я.

– Держи, – велел отец, – как только вытащу свою, помогу тебе.

Попался окунь, полосатый, как тигр, с крошечными зазубренными концами плавников. У него были стеклянные дикие глаза, как у фарфоровых кукол, которые раньше собирала мамина бабушка и которые, по ее словам, были слишком старыми, поэтому им только и оставалось, что сидеть на полке. Я дважды попытался схватить окуня, но он выскальзывал у меня из рук.

Но отец велел держать – и я держал, несмотря на то что боялся этих острых колючек на плавниках, несмотря на то что рыба воняла, как резиновые сапоги изнутри, несмотря на то что она била меня хвостом.

Я сжал в кулаке рыбу, которая была сантиметров десять, не больше, но казалась мне огромной. Пальцев не хватало, чтобы обхватить ее полностью. Она продолжала сопротивляться, пытаясь избавиться от торчащего изо рта крючка, который прорвал серебристую кожу ее горла, – от этого вида меня едва не стошнило. Я сжал чуть сильнее, чтобы она точно не вырвалась.

Но, похоже, перестарался.

Глаза окуня выскочили из орбит, а из-под хвоста вылезли внутренности. Я испугался, бросил удочку и уставился на рыбьи кишки, на дохлого окуня, который продолжал висеть на крючке.

Потом не сдержался и расплакался.

Я плакал из-за рыбы, из-за червя – оба погибли впустую. Плакал, потому что все испортил. Плакал, потому что думал: «Папа больше никогда не возьмет меня на рыбалку».

Отец посмотрел на меня, на то, что осталось от окуня.

– Что ты наделал! – произнес он, и в этот момент, когда он на секунду отвлекся, его леска лопнула. Какой бы ни была рыба на его крючке, она сорвалась.

– Я убил ее! – рыдал я.

– Ты бы все равно ее убил, – возразил отец.

Мне от этого легче не стало. Я заплакал еще сильнее. Отец оглянулся, чувствуя себя неуютно.

Не он, а мама заботилась обо мне, когда я болел, успокаивала, когда снились кошмары. Отец чувствовал себя не в своей тарелке с испуганным ребенком так же, как я чувствовал себя с удочкой.

– Не плачь, – сказал он.

Но я, как часто происходит с детьми, уже зашелся в рыданиях. Моя кожа стала горячей, дыхание прерывистым – началась истерика. Из носа текло. Я вспомнил о липких рыбьих кишках и зарыдал еще сильнее.

Ему стоило меня обнять. Сказать, что ничего страшного не произошло, что мы попробуем еще раз.

Вместо этого он бросил:

– Ты слышал анекдот о крыше? Нет? Как бы там ни было, она всегда у тебя над головой.

Не знаю, зачем он рассказал мне этот анекдот. Глупый анекдот. Но это было так неожиданно, совсем не этого я в тот момент ждал, что от изумления перестал рыдать, а только икал, глядя на отца через слипшиеся мокрые ресницы.

– Почему врачи пишут красными ручками? – быстро и отчаянно продолжал он. – А вдруг придется писать кровью.

Я вытер нос рукавом. Отец снял рубашку и осторожно вытер мне лицо, потом усадил меня к себе на колени.

– В бар заходит посетитель с саламандрой на плече, – не останавливался он. – Бармен спрашивает: «Как ее зовут?» А посетитель отвечает: «Крошка. Потому что она помогает мне зарабатывать на хлеб».

Я не понял ни одного анекдота – слишком мал был. И никогда не считал отца большим юмористом. Но его руки обнимали меня, и на этот раз урок рыбалки был ни при чем.

– Это случайно произошло, – начал оправдываться я, и мои глаза вновь наполнились слезами.

Отец полез в карман за ножом, перерезал леску и швырнул останки рыбы в воду.

– Знаешь, что говорил отец-бизон сыну, отправляясь за пропитанием? «Пока, сынок». – Он вытер руки о джинсы. – Третье правило рыбалки: то, что случилось на пруду, здесь и остается.

– Я не знаю ни одного анекдота, – признался я.

– Дедушка рассказывал анекдоты, когда мне было страшно.

Я не мог представить, что мой отец, который мог бороться с волком, чего-то боится.

Он помог мне подняться и поднял наши удочки. Остатки оборванной лески пролетели по воздуху, как паутина.

– А папа тебе анекдоты рассказывал? – поинтересовался я.

Отец отошел от меня на шаг, но показалось, будто между нами пролегла пропасть.

– Своего отца я не знал, – ответил он и отвернулся.

И я понял, что хотя бы в одном мы похожи.

Я сижу в темноте в палате отца. Зеленые огоньки монитора отбрасывают на него отблески. Обхватив подбородок руками, я локтями упираюсь в колени.

– Откуда известно, что Иисус любил японскую кухню? – бормочу я.

В ответ молчание.

– Потому что он любил мисо[11].

Я тру глаза. Сухие. Без слез.

– Ты слышал о параноидальной дислексии? – продолжаю я. – Он всегда боялся, что будет за кем-то следовать.

Когда-то глупые шутки отвлекали отца и он переставал бояться. Однако со мной это не сработало.

Раздался негромкий стук в открытую дверь. В палату входит женщина.