Дом аптекаря - Мэтьюс Эдриан - Страница 19

— Да уж, скотина, каких поискать. Впрочем, остальные не лучше. И притом эти дикари считали себя культурными людьми.

— Я этого тоже не понимаю. А ведь культурная политика была неотъемлемой частью геноцида. Гитлер, Геббельс, Гиммлер, Геринг, Розенберг, Риббентроп — все эти псевдоценители искусства — общались через символы и мифы. Собранная для Линца коллекция была окончательной версией нового культурного канона, грандиозной перетасовки исторических икон.

Рут улыбнулась и покачала головой:

— Позволь кое-что уточнить. Ты хочешь сказать, что картина ван дер Хейдена предназначалась для музея в Линце? Или я что-то не так поняла?

— На это указывает чернильный штамп. Ты сама видела. Линц — это Гитлер. И еще доктор Ганс Поссе, его специальный эмиссар. Вместе, действуя через своих агентов, они потратили сто шестьдесят три миллиона рейхсмарок на экспонаты для нового музея. Никакой шелухи. Только сливки. Эти люди были величайшими коллекционерами в истории. Картина твоей Лидии была лишь одной из огромного списка. Одной из тысяч, верно. Но все равно странно. Если мой сценарий верен, вопрос все равно остается: что привлекло к ней внимание сначала Геринга, а потом Гитлера?

— Ох, Майлс, перестань! Уж не хочешь ли ты сказать, что они и в самом деле дрались за нее? С соблюдением всех правил маркиза Куинсберри[6] и все такое? — Рут похлопала его по руке. — На кого бы они были похожи? На Лорела и Харди[7]! Или на Чаплина… ну, знаешь, в «Великом диктаторе»!

— Гитлер был… Да что говорить, Гитлер — это Гитлер. Получал все, что хотел. Никто не смел встать на его пути. Но вспоминается один случай. В музее «Крёллер-Мюллер». На Гиммлера произвели впечатление три купленные им в Германии картины: «Портрет дамы» Брюна-старшего, «Венера» Кранаха и еще одна «Венера» — Ганса Бальдунга Гриена. Он посчитал, что цена была установлена слишком низкая, и картины должны вернуться в Германию, естественно, в его частную коллекцию. Сказано — сделано. Геринг отправил к директору музея Каэтана Мюльманна. Картины он получил, но одну из них ему пришлось отдать. Ганс Поссе, директор музея в Линце, написал Мартину Борману письмо, в котором сообщил, что «Венера» Бальдунга Гриена является шедевром германского Ренессанса. Гитлер, прослышав об этом, приказал отправить ее в Линц. Геринг ничего не мог поделать.

— И что?

— Давай предположим, что нечто подобное произошло и в данном случае — покупка картины для Геринга через Мидля и ее последующая перекупка для Линца.

— То есть Хофер просто не успел сыграть на опережение.

— Похоже.

— Но почему именно эта картина? Почему ван дер Хейден? Все равно не понимаю.

— Попробуем поразмышлять вслух. Ван дер Хейден — голландец. Нацисты считали Голландию, Фландрию и Люксембург нордическим рейхом. Объявить голландские шедевры достоянием германской культуры было гораздо легче, чем, например, греческие вазы или итальянские фрески. И великое голландское искусство семнадцатого века было бы подходящим исходным пунктом для нового порядка, новой ортодоксии.

— Ван дер Хейден жил в восемнадцатом веке. Это точно. И ни век, ни сам художник ничего особенного собой не представляют.

Майлс вздохнул и пожал плечами:

— Я тоже не понимаю. Что-то мы упустили. Но я не закончил. Подвернулось еще кое-что странное.

Покружив по залу, к столику подошел официант с оладьями. Посыпанные сахарной пудрой, плавающие в золотистом растопленном масле, они издавали густой, горячий аромат. Рут с жадностью принялась за еду.

— Вижу, ты времени зря не терял, — пробормотала она с набитым ртом.

— Держись за меня, малышка. Со мной не пропадешь. Не повеселишься, но кое-что полезное узнаешь. — Некоторое время он с интересом наблюдал, как она ест, потом извинился и вышел в туалет.

Едва Майлс вернулся, как у нее зазвонил мобильный. Рут выудила его из кармана пальто и нажала на кнопку.

— Лидия говорила, что с картиной связана какая-то история. Ее знал Сандер. Наверное, унес тайну с собой в могилу.

— Ничего. Мы его выкопаем.

Она взглянула на дисплей, выругалась и вскочила, дико озираясь по сторонам.

— В чем дело? — забеспокоился Майлс.

— Посмотри сам. — Она протянула телефон. Текст эсэмэс-сообщения гласил: «Bon appétit[8], Chickenshit»[9].

Майлс тоже покрутил головой:

— Знаешь, кто это?

Рут еще раз посмотрела на экран.

— Черт бы его побрал! Наверное, кто-то так шутит.

Она уже не вертелась, а методично обводила зал внимательным, цепким взглядом, останавливаясь на каждом лице. Когда кто-то отворачивался, она ждала, пока он снова повернется. Потом вышла из-за стола, прошлась до бара и вернулась, уже кипя от злости. Несколько посетителей замерли над тарелками, ожидая, пока она сядет.

— Ну? — спросил Майлс.

— Я здесь никого не знаю.

— А эти штуки не показывают, кто прислал сообщение?

Рут взглянула на экран.

— Только номер. Посмотри.

47 107,8682.

— Странно, — добавила она. — Сорок семь может быть кодом страны.

— Да. Санта-Клаус или Гринч[10]. Звонят из заснеженной Норвегии. Сомневаюсь, что это номер телефона. Подумай сама. Сейчас время ленча. Твой шутник не обязательно здесь. Возможно, он просто рассчитал, что ты, как и все остальные, сидишь в каком-то кафе.

— Почему ты думаешь, что это он? — сердито бросила Рут.

— Хорошо, пусть она. Он или она. Кто-то, знакомый с базовым французским и английским.

— А?

Bon appétit и chickenshit.

— Господи, Шерлок Холмс нашелся…

Майлс принял обиженный вид.

— Милочка, я всего лишь пытаюсь помочь. Весьма вероятно, что сообщение прислал человек, которого здесь нет. Хотя, с другой стороны, он может быть и здесь. Откуда мне знать.

Они еще раз огляделись, однако звонивший не оправдал надежд — не поднялся и не снял маску.

Не повезло.

Никто даже глазом не моргнул.

— Отзвонись, — посоветовал Майлс. — Набери тот же номер.

Она так и сделала, но ничей телефон не отозвался ответным рингтоном.

— Ничего. Знаешь, Майлс, это не настоящий номер.

— Слово chickenshit тебе ничего не говорит?

Рут даже не улыбнулась.

— В каком смысле? Знаю ли я, что оно означает? Фекальная масса, продукт выделения известной своей тупостью домашней птицы. Как тебе это?

— Не совсем то, чего я ждал. Любое слово может иметь ласкательный оттенок. Мало ли как люди друг друга называют.

— Послушай, я не знаю, кто у тебя друзья или любовники, но если слово chickenshit в твоем словаре имеет ласкательный оттенок, то я, должно быть, совсем не в курсе последних тенденций в гей-сленге.

Майлс покачал головой:

— Боже! Как тебе, наверное, трудно.

— Что?

— Существовать в женском теле.

Рут замолчала. Отодвинула тарелку с недоеденными оладьями. Насупилась. Ей было не по себе. Ее почти трясло.

— Пойдем отсюда, а? Что-то мне это все не нравится.

— Плохой день?

— Знаешь, слова ведь тоже ранят. Да еще все эти веселые разговоры о нацистах. Послушай, Майлс, у меня мурашки бегают по спине. Черт возьми, ты понимаешь, о чем я?

— Похоже, мы собираемся станцевать с самим дьяволом, Рут.

— Не знаю, что ты имеешь в виду, но я предпочла бы оказаться в менее людном месте. — Она подняла голову, встретилась с ним взглядом и наконец пришла в себя. — И, Майлс, извини, ладно?

Они шли по Удезейдс Ахтербургваль, мимо Музея гашиша и марихуаны, Музея татуировок и Музея эротики, останавливаясь у витрин, обмениваясь комментариями по поводу представленных на всеобщее обозрение курительных принадлежностей, образцов боди-арта, фаллоимитаторов и лингамов. Рут взяла Майлса под руку и быстро приспособилась к его тяжелой, раскачивающейся походке.