Хьюстон, 2015: Мисс Неопределённость (ЛП) - Мак-Кай Майк - Страница 23

Большинство кают – как купе в скором поезде, и душ с туалетом посередине – один на восемь коек. Садишься на толчок – не забудь запереть две двери, а закончил дело – не забудь вторую дверь отпереть, а то будут стучаться из соседней каюты. Если на борту нет буровиков, как раз по койке на нос, в принципе неплохо. Если платформа бурит, на борту сто семьдесят человек. Как все помещаются? Я же сказал: как на подводной лодке. «Горячие койки» – не слыхали? Койка закреплена за тобой на двенадцать часов в сутки. Время вышло, и в каюту приходит стюард: перестилать постели. Всё, приятель, пора на вахту.

На яично-жёлтой палубе трубного трюма, на аккуратных стальных подставках, – две длинные блестящие трубы, футов по пятьдесят [около 15 м] длиной. Приглядевшись, замечаем: серебристая поверхность покрыта отверстиями, пробками, лючками. На самом деле – робот. Не наивный киношный «Трансформер», неправдоподобное творчество художника с «мышкой», а реальная вещь. Внутри – многокилометровое переплетение проводов, бесконечные электронные платы с микросхемами, гидравлические поршни, насосы, вентили. Почему труба? Роботу предстоит спуститься в скважину. Если считать по вертикали – восемь тысяч футов [прибл. 2,4 км], а вдоль скважины – в три раза больше. Там, под землёй, умная машина раз сто пятьдесят присосётся как пиявка к стенке скважины, чтоб попробовать на вкус газ восточного фланга.

Будка каротажной станции и контейнер-мастерская – покрашены особым оттенком синего. Даже без логотипа понятно: «Шлюмберже» – самая большая в мире сервисная компания. Комбинезоны раньше были того же цвета, но правила поменялись. Теперь оранжевые – стандартные «морские». Внутри станции – равнодушный зуд кондиционеров, созвездие компьютерных экранов. Старший полевой инженер, худощавый малайский китаец, – за клавиатурой рабочей станции, разглядывает электронную схему на экране.

— Готовы в бой, мистер Лукас? — спрашиваю я, занося ногу через высокий порог кабины.

— Телеметрия не проходит через второй пробоотборник, — жалуется инженер, не отрывая взгляд от экрана, — A little problem.

— «LITTLE-2»[45]? Я ещё не забыл алфавитный суп!

Инженер расплывается в улыбке, — О! Как я сразу не догадался? Сколько лет трудились в «Шлюме»?

— Восемь. А ты?

— Три с половиной.

— Запасная плата есть?

— Думал уже. Запасной нет, но выдернем из одногаллонной камеры. Она на этом спуске не потребуется. Когда каротаж?

— Только на промывку пошли. В вашем распоряжении – часов шестнадцать.

— Великолепно. Как там ствол?

— Как у ржавой винтовки. С нарезкой и промоинами.

— Прихваты?

— Естественно.

Сто лет назад, когда Конрад и Марсель Шлюмберже придумали «электрический каротаж», то есть геофизические исследования на кабеле, – скважины были вертикальные, глубиной максимум в пару тысяч футов [около 700 м]. На чёрно-белых фото из голландской Индонезии или советского Грозного – ручку лебёдки крутят рабочие. И исследования тогда проводились простые: один или два прибора, делов на шесть часов.

После Второй Мировой – скважины стали глубже, а лебёдки – уже крутили двигателями. Старожилы ещё помнят ревущие судовые дизели «Детройт» и электрогенераторы «Онан». Новые приборы добавлялись ежегодно. Кроме изобретённых братьями Шлюмберже измерителей электросопротивления, начали делать исследования с радиоактивными источниками, затем: каротаж акустический, сейсмический, гидродинамический… Когда через трое суток работы механик с красными от недосыпа глазами выжимал кнопку «Стоп», облегчение после шума моторов – почти физическое.

А вот наша первая скважина на восточный фланг.

В две тысячи пятнадцатом, мы добываем газ – на пределе новейших технологий. По стволу – шесть тысяч восемьсот метров. Бронированного кабеля на огромной катушке – едва-едва хватит до забоя. Скважина – наклонная, оттого под своим весом приборы не пойдут. Придётся протолкнуть бурильной колонной. Вся программа геофизических исследований – шесть суток, если не случится чего-то непредвиденного, навроде сгоревшей телеметрической платы. Одно хорошо: больше не воет за окошком каротажной станции оглушительный «Детройт». Современные лебёдки – электрические, хотя не совсем бесшумные.

Инженер пусть занимается электроникой, а мне – надо заняться подготовкой к каротажу, как подобает представителю заказчика. Сходить в комнату отдыха, полчаса посмотреть еврофутбол. На камбуз – скушать ужин. Далее – двенадцать часов сна. В моём полном распоряжении «горячая койка», ровно до без четверти шесть утра. Нет, я не лентяй.

Когда начнётся каротаж – инженеры в станции станут меняться каждые двенадцать часов, а я-то буду сидеть шесть дней бессменно! Ну ладно, не всё так грустно. Времена каротажных марафонов с единственным представителем заказчика – в прошлом. Глубоко в подводной траншее, рядом с газовыми линиями, проходит оптоволоконный кабель. «Пинежское-Альфа» подключена к сети НХЭЛ и далее – к Интернет. С берега за работой наблюдают не менее десяти пар внимательных глаз – день и ночь. Кроме всего прочего, мы проталкиваем инструменты бурильными трубами. Пока буровики движутся по обсадной колонне, я имею право вздремнуть. К несчастью, из-за «горячей койки» спать придётся на диване в кабинете начальника буровой. Отчего я обязан наблюдать за работой на буровой, а не с берега? Этот цирк обошёлся компании в два миллиона долларов. Кто-то должен сидеть в первом ряду у арены, не так ли? Хорошо, на морской платформе не нужно месить грязь по колено и обходиться по нескольку дней без душа.

…И вот мы полезли в скважину. Перед нами – два огромных плоских экрана. На правом – покачиваются как-бы аналоговые стрелочки и ободряюще светятся зелёные и жёлтые индикаторы телеметрии. На левом, по белым простынкам каротажных диаграмм – пишут бесконечными синими линиями манометры.

— Нет притока, — говорит Лукас, — Ждём или поехали дальше?

— Притока нет, — соглашаюсь я, — Закрывай пробоотборник.

Несколько щелчков «мыши», телеграфный скрежет автоматического регулятора мощности на приборной панели. Дёрнулись, пошли влево стрелочки на экране. Остановились разноцветные кривые на «простынках». В своём ноутбуке, я помечаю: «5362,1м. Без проницаемости.» Проклятый смектит!

Первый спуск можно считать успешным, хотя на обратном пути мы потеряли лапу от электро-сканера. За два часа, петрофизик Катя обработала запись прибора ядерно-магнитного резонанса, выдав приблизительные точки для измерения пластового давления и отбора образцов. По телефону сказала, восточный фланг выглядит не очень.

На панели интеркома, Лукас прижимает тумблер, — Следующая точка! Пять-три-шесть-четыре! Запятая-девять!

Из динамика – лёгкое шипение, и с русским акцентом: «Понял. Шесть-четыре-запятая-девять. Майна.» Басовитый стон бурового тормоза. Машинист подъёмника каротажной станции – на высоком кресле, спиной к нам, – потихоньку отпускает кабель вслед за бурильной колонной.

— Лукас, ты из какого города в Малайзии? — спрашиваю я.

— Из Куала-Лумпура. Но после университета работал в Кемамане, плюс несколько смен на Саравак.

— На Саравак? Давненько не бывал! Как там теперь?

— Что интересного на Саравак? Как большая деревня, да и штат мусульманский.[46]

— Я не об этом. Как там с нефтью?

— Если честно – ситуация мерзкая. Падение добычи – бешеное, но «Петронас» и «Шелл» делают вид, так и надо. В курсе, на офисных этажах небоскрёбов «Петронас Тауэрс» – отключили кондиционеры? Сразу после GFC.

— В самом деле?

— С две тысячи одиннадцатого – Малайзия не экспортирует нефть, а стала импортёром. Добыча упала на двадцать процентов.

— В Северном море – такая же история. Великобритания стала импортёром нефти в две тысячи шестом. С двухтысячного года, обвал добычи в норвежском секторе – в два раза, а в британском – почти в три.

Опять шипит динамик: «На точке. Шесть-четыре-запятая-девять.»

Щелчок тумблера, — Понял. На точке.

На правом экране, блеснули красным и жёлтым индикаторы гидравлики. Мерно затрещал регулятор, посылая в кабель пятьсот двадцать пять вольт. Дрогнули, поползли стрелки.