Черные вороны - Рысс Евгений Самойлович - Страница 1

1924 году в Ленинграде так же, как в прежние времена, цокали по торцам копыта лошадок и лихачи на дутиках стремительно проносились по солнечному Невскому. До утра гремели оркестры в ресторанах с экзотическими иностранными названиями. Снова торжествовало богатство. Новые торговцы и фабриканты только посмеивались, вспоминая патетические лозунги семнадцатого года. Как от бога было устроено, к тому и пришли. Конечно, большие заводы еще в руках государства, но и это, мол, со временем образуется. Собравшись по вечерам в дорогом ресторане или хорошо обставленной спокойной квартире, нэпманы фантазировали об акционерных обществах, о горячих битвах на бирже, об игре на повышение и на понижение, об альянсе с иностранным капиталом.

Да, богатство торжествовало. Однако оно не властвовало. Можно было нажиться на торговле или открыть небольшую фабричку, но мечты об акционерных обществах, больших заводах и биржевой игре оставались одними мечтаниями. Только поверхностному наблюдателю казалось, что страна вернулась к тому же положению, которое было до революции. На окраинах Ленинграда, за Нарвской и Выборгской заставами, на Васильевском острове, на Петроградской стороне возводились огромные здания дворцов культуры. Улица за улицей сносились убогие. домики петербургских окраин и строились для рабочих современные дома, по тем временам казавшиеся великолепными. Совсем иначе выглядела толпа студентов, каждое утро заполнявшая аудитории университета. Осенью собирались приемные комиссии. Председательствовал обычно немногословный большевик в традиционной кожаной куртке и потертой кепке блином. На заседаниях обсуждались биографии и происхождение каждого абитуриента. Кто его родители? Не дворяне ли? Не буржуи ли? Не кулаки ли? Не состояли ли в буржуазных партиях? Кто он сам? И если он рабочий или сын рабочего — зажигайте зеленые огни, поднимайте семафоры, все льготы ему, широкая дорога ему к образованию, к науке.

Издержки были и большие издержки. Не всегда пролетарское происхождение могло заменить хорошую подготовку. И все-таки именно в эти годы учились те люди, которые позже открыли тайны атома и тайны недр страны, построили заводы-гиганты, создали космические корабли.

Великолепно выглядел владелец магазина, одетый во все заграничное, гладко выбритый и пахнущий духами, едущий в солнечный день по Невскому на стремительном лихаче. Но все это великолепие на поверку оказывалось одной только видимостью. Этого богатого, властного человека не только не пустили бы на заседание организации, имеющей власть и решающей государственные вопросы, — он не имел права даже подать голос на выборах, сказать речь «за» или «против» какого-нибудь кандидата. Государство решало важные вопросы, разрабатывало гигантские планы, намечало неслыханные работы, и нэпманы, сами того не желая, помогали молодой республике осуществлять эту грандиозную переделку страны. Преследуя свои корыстные цели, они возрождали и развивали торговлю. А развитие торговли неизбежно вело к укреплению экономических связей между городом и деревней, между промышленностью и сельским хозяйством, между рабочим классом и крестьянством. Только во имя этого и только временно предоставлялась богачам возможность наживать деньги, ужинать в ресторанах, кататься на лихачах. Власть же была отнята у богатых твердо и навсегда.

Это понимали умные люди, привыкшие размышлять и анализировать факты. А человек не очень умный завидовал заграничному костюму, услужливой улыбке официанта, пушистым коврам в квартире, — всем этим проявлениям кажущейся значительности и влияния.

Именно в это время стал очень распространен термин «красивая жизнь». Одеться во все заграничное, небрежно поздороваться с метрдотелем, сесть на пододвинутый официантом стул, выпить шампанского, съесть суфле «Аляска». Вот она, красивая жизнь!… А рядом была жизнь другая, некрасивая, бедная. Нахлобучив кепки, перли в институты заводские и крестьянские пареньки, срочно, за три года, обученные на рабфаках основам наук. По вечерам они пили чай в общежитиях и спорили о сроках мировой революции, о зловещих интригах акул капитала. Они бушевали на комсомольских собраниях, проходили десятки километров пешком, за отсутствием денег на трамвай, донашивали отцовские брюки и от всей души, искренне и глубоко, презирали богатство. Несмотря на свое упорство и удивительное трудолюбие, кое-как, с грехом пополам, переползали они с курса на курс. Им все давалось очень трудно. Они поздно научились читать, выросли в бедных рабочих квартирах, и привычку к занятиям, к чтению, к математическим формулам им приходилось приобретать на ходу. Кто бы поверил тогда, что именно им, мальчишкам в потертых штанах, предстоит читать доклады на мировых конгрессах, ошеломлять открытиями известных всей планете ученых, бывать на дипломатических приемах, создавать удивительные машины, выпускать серьезнейшие труды по сравнительному языкознанию? Кто бы поверил, что именно им, оборванным, неинтеллигентным, малограмотным людям, предстоит красивая жизнь в самом высоком и подлинном смысле слова? Нет, только мечтатели могли это предвидеть, мечтатели и люди, сразу и до конца поверившие мечтателям. А люди недалекие рассуждали просто: во, красиво живут! И относилось это, конечно же, не ко вчерашним рабфаковцам.

С подобных-то рассуждений о «красивой» жизни и началось падение Володи Климова, рабочего литографии в пригороде под Ленинградом. Падение, завершившееся в гостинице чужого, незнакомого города безнадежной, бессмысленной перестрелкой и пулей, посланной себе в лоб.

ыла в небольшом поселке, километрах в тридцати от Ленинграда, маленькая литография. Существовала она давно, хотя работало в ней только человек пятьдесят, была известна и в Петербурге, и в других городах страны. Так уж сложилось, что в течение многих лет работали здесь подлинные мастера своего дела, люди, которых ценили художники, знавшие, что ни одна линия рисунка не будет изуродована и омертвлена. Литографирование — ремесло, которому можно выучить каждого, но есть степень умения, достигнув которой, литограф становится художником, а работа его — искусством.

В двадцатых годах в поселке оставался только один знаменитый мастер — Федор Сергеевич Тихонов. К нему наезжали художники из Ленинграда и из Москвы, только ему доверяли они переносить на литографский камень свои рисунки. Подолгу сиживали в маленьком его домике, пили чай, чашку за чашкой, и рассуждали о секретах рисунка, о неповторимых приемах графики и о литографии, которая и ремесло, и искусство.

Знаменитый этот мастер был человек невысокого роста, худенький и незаметный, носил он много лет один и тот же потертый пиджак с аккуратно залатанными локтями. Только глаза у него были необыкновенные: светлые, ясные, восторженные. Он всегда был готов каждого, кто захочет, обучить своему делу. Но случайный любознательный паренек, который с интересом выслушивал его, потом нередко забывал все сказанное. Тихонов же искал того единственного ученика, который станет его наследником, который отдаст свою жизнь любимому делу учителя, приумножит и разовьет его удивительное умение.