Юрьев день (СИ) - Величко Андрей Феликсович - Страница 20

— Все правильно, но из него тот самый первый выстрел получится произвести быстрее, а ведь иногда счет идет на доли секунды, — отвечал скептикам я. И отец поддержал мое мнение. О том же, что скоро появится и бездымный порох, говорить во всеуслышание не следовало.

Следующим нововведением стало то, что охрана начала проводить регулярные учения. Как правило, роль охраняемого лица исполнял один и тот же подхорунжий — он по габаритам, пожалуй, даже слегка превосходил отца. Остальные по очереди становились то охранниками, то террористами. В револьверы заряжались тренировочные патроны с уменьшенной навеской пороха и резиновыми пулями, а вместо бомб использовали пороховые взрывпакеты, засунутые в картонные коробочки с густой краской. Кого обляпает при взрыве, тот ранен или убит. С моей точки зрения, у охраны уже через месяц начало что–то получаться. Во всяком случае, появилась надежда — если группу Александра Ульянова не удастся взять заранее, как в той истории, то метнуть бомбу в императора исполнителю все равно не дадут. Или по крайней мере прикроют его своими телами, если увидят, что обезвреживать бомбиста поздно — такой вариант тоже отрабатывался на тренировках.

На них часто присутствовал генерал–адъютант его величества Петр Александрович Черевин, к которому мы с Николаем, мягко говоря, относились неоднозначно. Дело в том, что это был человек умный, честный, преданный отцу — но, к сожалению, имевший один весьма существенный недостаток. Нет, пьяным до потери человеческого облика его никто никогда не видел, но и трезвым тоже. Такое впечатление, что этот экземпляр родился уже под мухой и твердо решил не выходить из–под нее до самой смерти. И хрен бы с ним, пусть себе пил бы, но ведь после того, как он занял свою должность, отец стал закладывать за воротник заметно чаще, чем раньше. Вот ведь, блин, встретились два одиночества! Хотя, будем справедливы, важность улучшения охраны императора Черевин понимал и поддержал все мои предложения. Возможно, потому, что сам в восемьдесят первом году пережил покушение, причем остался живым и даже не раненым по чистой случайности.

А вообще в этом мире ситуация с народовольцами примерно повторяла известную мне — естественно, с поправкой на то, что здесь удачным оказалось другое покушение.

Пятерых, в том числе и Халтурина, поймали в течение трех дней после взрыва, и еще через полтора месяца повесили. Все это время регулярно появлялись петиции с просьбой императору помиловать народовольцев. Причем, что удивительно, подписантов не только не сажали, но и вообще, насколько я был в курсе, никак не преследовали. Как вам такой разгул реакции? Мне — не очень, честно скажу.

Еще троих через год поймали на подготовке теракта в Одессе. Этих повесили через два дня, и волна террора пошла на убыль. Однако говорить том, что «Народная воля» полностью прекратила свою деятельность, было рано. Казаки это, кажется, понимали и относились к тренировкам серьезно. И вот — на тебе! Агитатор появился чуть ли не под стенами Гатчинского дворца.

Мне хотелось надеяться, что оставшиеся на свободе народовольцы все же не полные дебилы и не станут светиться с агитацией там, где готовят теракт. То есть это либо одиночка, либо представитель более мирной организации. Но стопроцентной уверенности не было — а вдруг все–таки они дебилы именно полные? Как тот песец, коего я видел на демотиваторе в двадцать первом веке.

На всякий случай я высказал свои опасения Николаю и получил прямо противоположное тому, на что рассчитывал. Брат заявил, что праздновать труса он не будет, и ходил по летному полю с таким видом, будто у него в руках был плакат «вот он я, стреляйте в меня, гады!». В общем, цесаревич в меру способностей проявлял героизм, а я корпел над бумагами в Приорате. Вторая часть меморандума давалась мне куда тяжелее первой.

Впрочем, Ники не только сколь старательно, столь и безуспешно изображал из себя мишень, но и выполнял свои служебные обязанности, в число которых входила и работа с личным составом. Так вот, брат вспомнил о моем совете и побеседовал с младшим унтером Ермаковым. По словам Николая, он рассказал дяде Мите, к каким пагубным последствиям может привести развитие революционных умонастроений в массах, и попросил как–то воздействовать на ефрейтора Хусайнова, дабы тот тоже проникся.

То, как унтер выполнил поручение старшего офицера, получило у нас с братом диаметрально противоположные оценки.

— Я же ему ничего такого не приказывал! — жаловался мне Николай. — Что теперь обо мне могут подумать?

— А тебе разве не начхать? — искренне удивился я. — Если нет, то прими мои соболезнования.

Николай, кажется, задумался. Хотя, по–моему, унтер выполнил его приказ точно, быстро и результативно.

В процессе той встречи, что прошла на глазах цесаревича, морда ефрейтора в результате близкого знакомства с кулачищем дяди Мити никаких видимых повреждений не получила. Однако уже на следующий день после беседы унтера с цесаревичем Хусаинов обзавелся великолепным синяком под левым глазом. Но не прошло и пары дней, как физиономия ефрейтора вернула утраченную было симметрию — под правым глазом тоже расцвел фонарь ничуть не хуже первого. Потом воспитуемый слегка перекосился и захромал на правую ногу. С логикой у него явно было все в порядке, и он, не дожидаясь дальнейшего развития событий, подал рапорт о переводе в другую часть, который был почти мгновенно удовлетворен. На этом перспективы революционного движения в отдельно взятом Особом воздухоплавательном отряде и закончились.

А вот у меня все никак не получалось логически состыковать основные положения пишущегося меморандума. С одной стороны, я делал весьма прозрачные намеки на недостаточность усилий власти в борьбе с революционерами. Как будто оттого, что некоторые из них сбежали за границу, они отказались от своих разрушительных планов — как же, держите карман шире. Почему тогда эти типы чувствуют там себя в полной безопасности? Ведь организовать покушение на царя из Парижа или Брюсселя хоть и немного труднее, чем из Санкт–Петербурга, но зато значительно безопасней. Трудности же революционеров не пугают, они это сами не раз заявляли. Так почему до сих пор не создано секретное подразделение, задачей которого будет проследить, чтобы мирно летящий, например, по своим делам кирпич в конце концов упал на нужную голову? Даже если оная находится в Амстердаме. Или в утреннем кофе какого–нибудь отмороженного индивидуума случайно оказался ингредиент, не совместимый с продолжением жизнедеятельности организма.

С другой же стороны — необходимо было подчеркнуть, что доводить борьбу с революционерами до того, что из России побегут всего лишь слегка сочувствующие социалистическим идеям ученые и инженеры, тоже не следует. Я, может, этим идеям и сам сочувствую! Правда, представления о социализме, а тем более о коммунизме у меня несколько своеобразные, но это исключительно мое дело.

И вот наконец меня посетило вдохновение. Не помню уж, кто из бонз Третьего рейха — кажется, Геринг — на доносе о еврейских корнях одного своего офицера начертал резолюцию:

«Я сам решаю, кто у меня еврей, а кто нет!»

Так вот, не помешало бы приобрести подобное право на классификацию революционеров. А для этого надо слегка изменить название нашего комитета, убрав из него слово «консультативный». Пусть будет просто «Его императорского величества личный научно–технический комитет». С соответствующим расширением полномочий, разумеется. Да, но такую идею отцу в одиночку не преподнесешь, нужна поддержка Николая. Ничего, постараюсь обеспечить, не в первый же раз. Зато в нашем комитете мы сами будем решать, кто тут у нас революционер, а кто верный слуга государю.

Поезд мчался на юг. Да, по теперешним меркам он на самом деле мчался — временами скорость превышала шестьдесят километров в час — правда, совсем немного. Я действительно воспринимал такую скорость как большую. Воспоминания о том, что вообще–то для поезда и двести не предел, этому не мешали.