Запоздалый приговор - Незнанский Фридрих Евсеевич - Страница 13

Ей и так стоило огромных сил согласиться на уговоры матери и пойти на ЭТО. В ней зарождалась новая жизнь, и частичкой этой жизни был Виктор. Но был еще и позор, и разрушенные планы на будущее, решись она оставить ребенка. И вот теперь, когда до дома бабки оставалось два шага, Римма запаниковала. Она уже не знала, правильно ли на самом деле поступает, но рука матери крепко сжала ее кисть и настойчиво увлекла за собой.

Бабка Прасковья стояла в тесной прихожей с керосиновой лампой в руке… Черный в белый горошек платок покрывал ее голову, оставляя открытым вытянутое морщинистое лицо, на котором казался совершенно чужим крупный, мясистый нос. Свет лампы лишь усиливал желтизну ее кожи, и даже длинные крючковатые пальцы казались вылепленными из воска.

— Входите, входите, — быстро заговорила она и двинулась в глубь темного дома. — В залу проходите, к столу.

Она пробыла в примыкающей к прихожей кухне совсем недолго. Вернулась с жестяной чашкой. Из чашки исходили пар и незнакомые горькие запахи.

— Сколько, говоришь, времени-то? — обратилась она к Раисе Петровне.

— Около двух недель.

— Это хорошо, хорошо, — быстро заговорила бабка Прасковья. — Очень даже не поздно. — И протянула Римме парующую чашку. — На-ка, деточка, выпей.

Римма приняла чашку и обнаружила, что руки у нее трясутся.

— Что это? — с трудом выговорила она.

— Пижма. Травка такая. — Знахарка участливо улыбалась, подбадривала: — Пей, деточка. Хуже от нее не будет, только лучше…

Римма прислушивалась к себе. Горечь, казалось, заполнила все внутри и обосновалась там надолго. Привкус этот не уходил и из горла. Постепенно тепло стало обволакивать все ее тело, делая вялыми и мышцы, и мысли… Она, возможно, сама внушила себе нечто ужасное и неприятное. И, возможно, поэтому мир внезапно превратился в размытые цветные пятна, в подобие сложной мозаики, которую не то что не хотелось, но и казалось невозможным собрать.

Хозяйка раскладывала на столе карты, масти прыгали у Риммы перед глазами, дрожали огоньки свеч, а женские голоса доносились как будто из далекого мира, покрытого густым, плотным туманом. Карты ложились ровными рядами, собирались в квадраты, разбирались в крестообразные формы. Римма следила за ними и руками хозяйки, исполнявшей теперь роль гадалки, отсутствующим, мало что понимающим взглядом. В какое-то мгновение ей почудилось, что картинки на картах ожили и загадочно улыбаются ей. А пиковый король и вовсе заговорщически подмигнул.

— Вот он! — не То сказала, не то прошептала бабка Прасковья.

— Кто? Что? — придвинулась к ней Раиса Петровна.

— Черный человек будет в ее судьбе, — пояснила та и, пожевав сухими губами, добавила: — Беду с собой несет.

Мама тяжело вздохнула, а Римма почему-то совсем не удивилась. Возможно, потому, что находилась не в том состоянии, чтобы воспринимать гадание, к которому, в общем-то, относилась серьезно.

— Вот еще отвар, — передала бабка Прасковья поллитровую баночку с коричневой жидкостью, когда они собрались уходить. — Нужно выпить перед сном. И все выйдет. Все будет хорошо.

— Спасибо вам, Прасковья Ильинична. — Раиса Петровна поставила в угол прихожей пакет с продуктами (денег бабка не брала).

Свежий воздух ударил так, что у Риммы, едва они вышли на крыльцо, закружилась голова.

— Не забывай… черный человек, деточка! — долетел из-за прикрывающейся двери стихающий старческий голос.

Фотография девушки была показана родителям и троюродной сестре Реутова, родителям Ольги, Виталию Акиншину и еще нескольким знакомым супругов Реутовых, более-менее регулярно контактировавших с ними. Никто из них девушку с фотографии никогда не видел или, по крайней мере (учитывая, что она могла измениться), не помнил этого.

Через муровских знакомых фотографию «пробили» по общероссийской картотеке. Разумеется, оказалось, что это чудное виденье ни под судом, ни под следствием никогда не было. К сожалению для Гордеева.

Адвокат подумал немного и позвонил Турецкому:

— Саня, послушай, что скажу. Ведь в Шереметьево-2 много камер слежения, верно?

— И что с того?

— Если наш свидетель видел Реутова в здании аэровокзала с этой девушкой, то, может, она и на камерах есть?

— Юра, дело по Реутову закрыто, — напомнил Турецкий. — Нет ни малейших оснований на такие действия. С небольшими дополнениями можно сказать, что у нас все-таки не полицейское государство. Я не могу этого потребовать.

— Черт. — Гордеев помолчал. — Но… По Реутову дело закрыто, а по Шерстяку?

— Тоже закрыто.

— Саня, побойся бога! Ты же сам мне сказал, что забрал материалы к себе, у тебя склероз?

— Так, — сказал Турецкий, теряя терпение, — ближе к телу.

— А если представить все так, что эта барышня имеет отношение к Шерстяку?

Турецкий запыхтел. Видно, прикуривал сигарету. Наконец, отреагировал:

— Каким образом? Ты даже не знаешь, кто это!

— Вот и узнаю!

— Юра, ты сперва найди мне свидетеля, который видел ее с Шерстяком в день его самоубийства, которое, заметь, было в Сочи, и тогда…

— Подожди! — перебил Гордеев. — Ведь очевидно же, что Реутов провожал эту красотку на самолет, так?

— Не очевидно, — проворчал Турецкий, — ни хрена не очевидно, а только слегка допустимо.

— Вполне допустимо! Более чем допустимо! А если он провожал ее на самолет в Сочи? Мы же тогда все упустим! Ты лично все упустишь!!! Убийство Шерстяка было через два дня, а?

— Не убийство, а самоубийство, — механически поправил Турецкий, впечатленный пламенной речью.

— Один черт!

— И не в Сочи провожал, а в Адлер, в Сочи нет аэропорта, — задумчиво сказал Турецкий. — Ладно, я подумаю, что тут можно сделать…

У Гордеева немного поднялось настроение. Когда Турецкий говорит нечто подобное, это означает, что работать все будут засучив рукава.

А пока что Гордеев хотел побывать в офисе «Интертура» и для этого позвонил Виталию Акиншину.

— Я уже сам не рад, что с вами встретился, — сказал экс-вице-президент. — У меня совершенно нет времени на такие глупости… Но если вам это так необходимо, я могу дать команду секретарше, и она вас туда пустит. Хотите?

— Хочу.

Так и было сделано. В половине одиннадцатого на улице 1905 года в машину Гордеева подсела секретарша Альбина Андреевна с ключами от офиса «Интертур». Секретарша оказалась немолодой женщиной с пучком пегих волос. Она была немного взвинчена. По дороге она рассказала Гордееву, что обыск в офисе действительно был — через несколько дней после гибели Виктора Реутова и исчезновения Ольги. А также продиктовала по памяти список людей, которые были на приеме у Ольги Реутовой за последние две недели, исключая клиентов, покупавших путевки. Собственно, таковых было совсем немного: университетская подруга Оксана Петрушева и кредиторы из нижегородского банка (трижды).

Гордеев показал ей фотографию девушки, найденную у Реутова. Альбина Андреевна сказала:

— Знакомое лицо. Артистка какая-то, да?

— Кой черт артистка, — ответил Гордеев (а сам подумал: почему бы и нет, с такой-то внешностью?!). — Вы ее видели когда-нибудь?

Секретарша молчала.

— Может быть, в компании Виктора Анатольевича, мужа Ольги Витальевны?

— Виктор Анатольевич почти никогда не приезжал к нам в офис, — поджала губы секретарша. — Но знаете, она мне действительно кажется знакомой. Словно бы кого-то напоминает, а?

Это «а» разозлило Гордеева больше всего. Как будто он должен знать, кого девушка ей напоминает!

— Это старая фотография, — стараясь быть терпеливым, сказал адвокат. — Может быть, вы как раз видели именно ее, а не кого-то на нее похожего. Она могла измениться, потому что ведь времени много прошло с тех пор, когда фотография была сделана. Как вы думаете? Не торопитесь…

— Ну конечно, я вспомнила! — секретарша даже подпрыгнула на сиденье машины. — Она хотела о чем-то договориться с Ольгой Витальевной, а потом передумала.