Масть - Каплан Виталий Маркович - Страница 9

Пока мы беседовали, садовник Трофим не торопясь, под барынины указания, охаживал гибкими прутьями необъятный Настасьин зад. Кухарка охала и повизгивала, пока Прасковья Михайловна не повелела ей слезать с лавки и отправляться на кухню щи вчерашние подогревать к обеду.

После неё наступила очередь Даши, Алёшкиной сестры. И вот тут я глядел уже во все глаза. Потому что было на что поглядеть. Семнадцатилетняя Даша оказалась истинной красавицей. Такая же стройная, как и брат, но в волосах ни рыжинки, волосы цвета спелых пшеничных колосьев, а глаза – как два кусочка ясного неба, каким оно бывает за миг до восхода солнца. Щёки нежные, с едва заметными ямочками, и ни малейшей лопоухости. Её бы ещё одеть как следует…

Судя по лепесткам цветка её души, девушка куда больше боялась предстоящей порки, нежели брат. Но деваться ей было некуда, и, утерев тыльной стороной ладони слёзы, улеглась она на скамейку. Барыня, как и до того с Настасьей, заголила ей тыльную часть (я заметил, что Алёшка стыдливо уставился в тонкие щели между половицами), принялась пенять на какие-то недавние упущения, а потом вновь засвистели в воздухе розги.

– К девке присмотрись, – посоветовал дядюшка. – Любит её Алёшка, нет у него другой близкой родни. Так что это хороший рычаг воздействия. Только ты аккуратно… гляди, сам не увлекись. Девка слишком хороша собой… и этого, кстати, ей барыня Прасковья Михайловна втайне простить не может. Тем более что Терентий Львович уже не раз позволял себе всякие вольности… за что и получал от супруги надлежащее возмездие.

– А как вышло, дядюшка, что вы этого Алёшку обнаружили? – задал я вполне естественный вопрос. Меня и тянуло смотреть, как прутья гуляют по белому девичьему заду, и вместе с тем что-то внутри шептало: не гляди, не стоит. Следовало было, конечно, заткнуть этот тихий голосок – Тёмный не должен слушаться разных химер, он поступает сообразно своим желаниям… ну, конечно, принимая в расчёт возможности. Однако заткнуть не получалось, поэтому я решил отвлечься на другое.

– Тут интересная история вышла, – засмеялся дядя. – Вот видишь этого Трофима, что розгами машет? На масличной седмице явился он к нам в Экспедицию с изветом на господина своего, Терентия Львовича. Дескать, третьего дня за обедом, выпив для аппетиту стопку рябиновой, впал Терентий Львович в озлобление и матерно ругал высочайшую особу государыни нашей. Кровь он, понимаешь, проливал за неё, а где благодарность? Пенсион мизерный, орденов нет, одна лишь медаль, да что с неё толку, с медали, если к орденам прилагается и ежегодное денежное содержание?

– Небось многие отставные офицеры такое болтают? – предположил я. – Пенсион какой бы ни был, а всегда его хватать не будет. И наградить всегда могли бы лучше, чем наградили.

– Думают все, болтают не все! – сурово возразил дядя. – Для того наша служба и заведена, чтобы расстояние от мысли до языка не было слишком коротким. Ибо если что на уме, то и на языке, а что на языке, то и в руках. Конечно, делу можно было бы дать официальный ход… но поначалу решил я посмотреть лично, что это за майор такой, надо ли нам вообще следствие затевать? На Трофима поглядел как следует – не врёт Трофим, но уж больно сгущает краски. Награду хочет. Ну и сходил я сюда по Сумраку… и Алёшку этого обнаружил. После, сам понимаешь, иной расклад начался… Иной… Дело секунд-майора мы похерили, Трофиму велели обо всём до времени молчать, напугали знатно… Будь я Светлым, племянничек, в ножки бы ему, стервецу, поклонился. Кабы не он, прозевали бы мы парня. Ты ауру-то разглядел как следует? По силе если судить, потянет сразу на второй ранг… а он же расти будет!

Когда мы уходили, очередь дошла уже и до Алёшки. Что-то бубнила Прасковья Михайловна, свистели, рассекая душный воздух, прутья, охал и стонал на лавке будущий Великий Иной. А я всё время, как шли мы по узкому ущелью обратно в кабинет, размышлял над одним простым вопросом: почему дядюшка несколько недель с этим делом тянул, никому из своих дозорных не поручал, а только я сюда перевёлся – сразу же на меня повесил. Из родственных чувств? Из недоверия к местным? Или здесь кроется какой-то непостижимый для меня расчёт?

Колокола заливисто звонили, наполняли радостью сухой, пропитанный долгожданным солнцем воздух. Шла Светлая Седмица. Светлая… что мне до неё, Тёмному? Да, я уже не тот желторотый новичок, каким был полтора года назад. Да, Александр Кузьмич немало потрудился, объясняя мне, сопливому: и Свет, и Тьма – всего лишь изначальные силы мироздания, ни к Богу, ни к дьяволу никакого отношения они не имеют. «Думать, что мы, Тёмные, служим дьяволу, – вещал он, воздев поросший рыжими волосками палец, – это всё равно что путать зелёное и солёное. Хотя и то, и другое может быть разными свойствами одного предмета. Например, огурца. Андрей, ты теперь Иной, все человеческие измышления тебе теперь ни к чему. Нет никакого дьявола и нет никакого Бога. Во всяком случае, за всю историю Иных – а она длится столько же, сколько и история человечества, – никто из наших дьявола не видел, впрочем, как и Бога. Люди – те пускай веруют, им это даже полезно, это обеспечивает какой-никакой, а порядок. Но мы – иное дело. Иное».

Пусть так. Пусть ничего нет ни за облаками, ни под землёй. Но отчего же толкается под сердцем тёплая радость? Прямо как в детстве, в Чернополье. И кстати, в первом слое Сумрака уже несколько дней как скукожился, увял синий мох. Впрочем, пройдут святые дни, закрутится обычная суета – и мох воспрянет. Ведь и раньше так было.

Я размышлял обо всём этом, направляясь на бал. Можно сказать, в карете, хотя купленный на прошлой неделе возок походил на приличную карету так же, как мужицкий армяк на генеральский мундир. Впрочем, что за беда? Мне же велено раздражать общество? Вот и пожалуйста. Зато возок прочный, лёгкий, вдвоём с Тимошкой мы без особого труда можем вытаскивать его из луж. Иногда с крошечной долей магии – так, чтобы никто не заподозрил.

Ох, насколько проще было бы без Тимошки! В трезвом виде он ещё более несносен, чем когда нарежется в дубину. Вот сидит на козлах, воняет овчиной, луком и ещё чем-то неискоренимым. Протяжно поёт на одной ноте «Уж как выйду во поле» – а то ещё хуже, принимается рассуждать обо всём, что попадается ему на глаза. От рассуждений этих мухи дохнут. Я даже сквозь Сумрак смотрел – нет ли тут чего-то Иного. Нет, обычный человек, обычный дурак. Вот никак не соберусь его посечь… хотя по всем линиям вероятности выходит, что толку не будет ни малейшего. Лучше уж отправить его в деревню, заменив ясное дело кем.

Впрочем, дело-то как раз пока тёмное. Неделю уже ломаю голову, как бы дядюшкино задание выполнить, – и ничего путного не приходит. Да, как сделать так, чтобы Алёшка достался мне – более или менее понятно и даже не шибко сложно. Как привязать его к себе – и того проще. Понаблюдал я за ним из Сумрака, прикинул так и этак. Жаль, в мысли его не залезешь, из цветка души их не считаешь. Это всё дядюшкино заклятье закрывающее, точнее, побочное его свойство. Никто из нас не увидит в мальчишке задатки Иного – но никто и не может вытянуть из цветка его души больше, чем сиюминутное настроение. Между прочим, ахиллесова пята! Если вдруг какой Светлый захочет прочитать Алёшкины мысли и не сможет – поневоле задумается, что дело нечисто. Правда, я не мог придумать причину, зачем некоему Светлому вздумалось бы лезть в мысли этого самого обычного дворового парнишки.

Да, купить несложно. И привязать несложно. А дальше-то как? Что с ним, непосвящённым Светлым, нужно сотворить такое, чтобы в Сумрак он вошёл в безумном страхе, или в ярости, или в зверской похоти, или, вот как я сам, в отчаянии? Что с ним нужно сотворить – и не потерять притом его доверия?

Выходила логическая задачка про волка, козу и капусту – давал такую в Корпусе Нил Ильич, учитель арифметики и логики. Лет нам тогда было по двенадцать-тринадцать… и никто из класса не решил, хотя Ильич обещал за решение высший балл.