Левая политика, № 23 2015. Россия, Украина, Новороссия - Кагарлицкий Борис Юльевич - Страница 8

При ответе на вопрос «Есть ли среди современных украинских и зарубежных политиков те, чьи взгляды Вам близки и чьи действия Вы одобряете?» наибольшей популярностью пользовались три варианта: «Владимир Путин» (35 %); «Не думаю об этом, нам важен собственный путь» (более 20 % респондентов); «Нет, таких нет!» (17 %) (См. рисунок 4.). Из ответов следует, что более трети не доверяют ни одному из действующих политиков, и около четверти доверяют только Владимиру Путину. Это доверие имеет ровно ту же природу, что и надежды моих респондентов на Россию.

Рисунок 4. Рейтинг современных политиков в представлениях респондентов

«Попались, душители свободы!» — могут смело закричать «певцы Майдана», свято почитающие современные учебники политологии, уже готовые записать Путина в наследники Сталина. Что ж, Владимира Путина нельзя назвать последовательным поборником демократии, но и в диктаторы его зачислять едва ли стоит. И уж если говорить об авторитарной практике российских властей, то вряд ли она выглядит с точки зрения демократических ценностей хуже, чем аналогичная практика в постмайданной Украине, где всего за несколько месяцев бросили в тюрьмы сотни людей, которым даже не удосужились предъявить обвинение, а расправы ультраправых боевиков над их идейными противниками покрываются государственной властью. В современной России есть и отчуждение народа от политики, и преследование инакомыслящих, при этом не проводится масштабных политических репрессий, формально наличествуют институты демократического управления, декларируется и даже в определённой мере допускается свобода слова. Частный капитал, крупные корпорации имеют в России немало степеней свободы и немалую власть, что объективно связывает руки государству и ограничивает возможности власти. Кстати, именно свобода капитала и суверенитет крупных корпораций в первую очередь сегодня ограничивают власть государства и в западных странах, что не говорит, увы, об окончательном торжестве демократии на Западе.

Мои респонденты предпочли тех государственных деятелей, которые являются своего рода символами душителей демократии для либеральных идеологов. Но люди, вступившие в реальную, а не виртуальную борьбу, достойны иметь собственные образы политиков как прошлого, так и настоящего. И, насколько я могу судить, важнейшим критерием выбора стало революционное и реформаторское содержание деятельности выбранных исторических идеалов. Люди, находящиеся в эпицентре социальной катастрофы, вряд ли назовут своим политическим идеалом буржуазную респектабельность и верность традициям либерализма. На моей лекции о социальном государстве большое одобрение и оживление вызвал рассказ о беседе Франклина Рузвельта с одним из сотрудников его администрации. Р. Моли однажды упрекнул 32-го президента США в том, что его приверженность политике государственного регулирования идёт вразрез с главными догматами свободного предпринимательства и философией американского капитализма. На это Рузвельт резонно возразил: «Если бы эта философия не потерпела банкротства, сегодня здесь сидел бы Герберт Гувер». Мои слушатели очень чётко выразили мысль о том, что успех политики ФДР был предопределён соответствием знаменитого Нового курса объективным потребностям развития страны, интересам и чаяниям большинства народа.

Политическими идеалами стали исторические личности, проводившие, по представлениям моих респондентов, масштабные реформы общества, сильную и последовательную социальную политику. Мы довольно много обсуждали принципы государственного устройства и общественного строя, приемлемые для Юго-Востока, и мои собеседники ссылались на исторические примеры, на действия различных политиков. Это помогло понять, что они подразумевают, называя своим политическим идеалом Сталина или Че Гевару. Эти образы в сознании моих респондентов ничего общего не имеют ни с реальными Сталиным и Че, ни с их растиражированными образами.

Анализируя взгляды и представления моих респондентов и собеседников в целом, могу утверждать, что идеалом для них является не Сталин как конкретная историческая фигура, и уж тем более не его демонический образ, созданный постсоветскими идеологами. Не привлекает их и ореол «эффективного менеджера» или сусально-державный облик, воспеваемый консервативно-патриотической прессой в России. Скорее, идеалом моих респондентов является сильная и ответственная государственная власть, с особым ударением на слове «ответственная». Желание и способность государства формулировать и реализовывать цели развития общества адекватно его потребностям, власть, способную защищать интересы большинства, люди, восставшие против олигархического строя в своей стране, ценят превыше всего. «Любой стране нужна сильная государственная власть» — это высказывание сочло созвучным своим убеждениям более трети ответивших на вопросы моей анкеты. Почти 29 % считает, что «государство обязано сдерживать рост социального неравенства, обеспечивать равные правовые, политические и экономические условия для социального развития и благополучия граждан». Либеральное прочтение функций государства — принимают 20 % опрошенных. Мои собеседники в интервью такое понимание функций государства сочли излишне формальным и неполным.

Я полагаю, мои респонденты и собеседники отождествляют сильную власть и сильное государство чаще всего с именем Сталина в силу своего понимания истории, а также, в немалой степени, в пику антисоветской украинской пропаганде. Пропаганде, которой они перестали верить так же комплексно, как когда-то перестали принимать на веру всё, что вещали официальные идеологи и пресса в СССР. Но я не буду представлять тех участников протеста на украинском Юго-Востоке, мнения которых мне удалось собрать и обработать, последовательными демократами. Они очевидно отдают предпочтения силе, решительности и самостоятельности, сомневаясь в том, что формальная демократия может это обеспечить или даже что демократия может сопровождать сильные, решительные и самостоятельные действия политического лидера. Это такое платоновское отождествление демократии с индивидуализмом и хаосом, но основанное не на скрупулёзном изучении Платона, а на конкретно-историческом опыте. А в нём у человечества так мало подлинной демократии, зато полно разговоров о ней, причём больше всего именно тогда, когда нужно оправдать произвол и хаос. Буржуазная демократия уже давно грызёт свой собственный хвост, защищая частную собственность гораздо прилежнее, чем общественные интересы, не мудрено, что она в глазах большинства стала падать в цене. И уж точно можно простить некоторое пренебрежение демократией людям, чьи города и сёла обстреливают во имя якобы «демократических идеалов и западных ценностей», а весь «свободный мир» и певцы «свободы» за его пределами взирают на это если не с восторгом, то с одобрительным равнодушием.

Экономическим идеалом половины заполнивших анкету и всех проинтервьюированных является «экономика, в значительной степени регулируемая государством, с умеренной долей рыночных элементов». Вариант «Свободный рынок, максимум свободы предпринимательской деятельности и конкуренции» получил чуть больше 4 %, а за централизованную плановую экономику было отдано 12,8 %. Около трети — 28 % — получила модель рыночной экономики с элементами государственного регулирования. Высказывание «Любой стране нужна сильная государственная власть» получило поддержку почти половины — 42,6 % — анкетируемых, и все респонденты в интервью высказывали схожие мысли. А вот за фразу «Справедливое общество невозможно без реальной демократии, без участия в политике широких масс» проголосовало чуть больше 10 % анкетируемых. Более сильное утверждение в пользу демократии («Единственно эффективный способ управления государством — подлинная демократия») поддержало немногим более 2 % опрошенных. Почти треть считает верной мысль о том, что «государством должны управлять настоящие профессионалы, слишком развитая демократия снижает эффективность управления». Скептически высказались по поводу демократии как механизме принятия политических и экономических решений в условиях кризиса и большинство интервьюируемых. Сомнение в действенности демократических институтов у моих респондентов зиждется на их текущем опыте, в котором они постоянно сталкиваются с политической пассивностью, нежеланием людей влиять на судьбу своей страны, защищать свои собственные права.