Современная американская повесть - Болдуин Джеймс - Страница 78

— Тоска, что ли?

— Нет, — сказала она медленно. — Тоска бывает, когда ты толстеешь или когда слишком долго идет дождь. Ты грустный — и все. А когда на стенку лезешь — это значит, что ты уже дошел. Тебе страшно, ты весь в поту от страха, а чего боишься — сам не знаешь. Боишься, что произойдет что-то ужасное, но не знаешь, что именно. С тобой так бывает?

— Очень часто. Некоторые зовут это Angst[17].

— Ладно, Angst. А как ты от него спасаешься?

— Напиваюсь, мне помогает.

— Я пробовала. И аспирин пробовала. Расти считает, что мне надо курить марихуану, и я было начала, но от нее я только хихикаю. Лучше всего для меня — просто взять такси и поехать к Тиффани. Там все так чинно, благородно, и я сразу успокаиваюсь. Разве что-нибудь плохое с тобой может приключиться там, где столько добрых, хорошо одетых людей и так мило пахнет серебром и крокодиловыми бумажниками? Если бы я нашла место, где можно было бы жить и где я чувствовала бы себя, как у Тиффани, — тогда я купила бы мебель и дала коту имя. Я думала, может, после войны мы с Фредом… — Она сдвинула на лоб темные очки, и глаза — серые, с голубыми и зелеными пятнышками — сузились, словно она смотрела вдаль. — Раз я ездила в Мексику. Вот где чудные края, чтобы разводить лошадей. Я нашла одно место у моря. Фред знает толк в лошадях.

С бокалом мартини подошел Расти Троулер и подал его, на меня не глядя.

— Я голодный, — объявил он, и в его голосе, таком же недоразвитом, как и он сам, слышалось раздражающее хныканье, словно он обижался на Холли. — Уже семь тридцать, и я голодный. Ты же знаешь, что сказал доктор.

— Да, Расти. Я знаю, что сказал доктор.

— Ну, тогда гони их. И пойдем.

— Веди себя прилично, Расти. — Она разговаривала мягко, но тоном учительницы, в котором звучала строгость; лицо его от этого вспыхнуло румянцем удовольствия и благодарности.

— Ты меня не любишь, — пожаловался он, словно они были одни.

— Нельзя любить неслуха.

По-видимому, он услышал то, что хотел; ее слова, казалось, и взволновали его, и успокоили. Но он продолжал, будто исполняя какой-то обряд:

— Ты меня любишь?

Она потрепала его по плечу.

— Займись своим делом, Расти. А когда я буду готова, мы пойдем есть, куда ты захочешь.

— В китайский квартал?

— Но никакой грудинки в кисло-сладком соусе тебе не будет. Ты знаешь, что сказал доктор.

Когда, довольный, вразвалочку, он вернулся к гостям, я не удержался и напомнил Холли, что она не ответила на его вопрос.

— Ты его любишь?

— Я же тебе говорю: можно заставить себя полюбить кого угодно. И вдобавок, у него было паршивое детство.

— Раз оно такое паршивое, отчего твой Расти никак с ним не расстанется?

— Пошевели мозгами. Ты что, не видишь, — ему спокойнее чувствовать себя в пеленках, чем в юбке. Другого выбора у него нет, только он очень болезненно к этому относится. Он хотел зарезать меня столовым ножом, когда я ему сказала, чтобы он повзрослел, взглянул на вещи трезво и завел домашнее хозяйство с каким-нибудь положительным, заботливым шофером грузовика. А пока я взяла его на свое попечение; ничего страшного, он безвредный и смотрит на женщин как на кукол, в буквальном смысле слова.

— Слава богу.

— Ну, я бы вряд ли благодарила бога, если бы все мужчины были такие.

— Нет, я говорю, слава богу, что ты не выходишь замуж за мистера Троулера.

Она вздернула бровь.

— Кстати, я не намерена притворяться, будто не знаю, что он богат. Даже в Мексике земля стоит денег. Ну-ка, — сказала она, поманив меня, — пойдем поймаем О. Д.

Я замешкался, придумывая, как бы оттянуть это дело. Потом вспомнил:

— Почему — «Путешествует»?

— У меня на карточке? — сказала она смущенно. — По-твоему, это смешно?

— Не смешно. Просто вызывает любопытство.

Она пожала плечами.

— В конце концов откуда я знаю, где буду жить завтра? Вот я и велела им поставить «Путешествует». Все равно эти карточки — пустая трата денег. Но мне казалось, что надо купить там хоть какой-нибудь пустяк. Они от Тиффани. — Она потянулась за моим бокалом, к которому я не притронулся, осушила его в два глотка и взяла меня под руку.

— Перестань упрямиться. Тебе надо подружиться с О. Д.

Нам помешало появление нового гостя. Это была молодая женщина, и она ворвалась в комнату, как ветер, как вихрь развевающихся шарфов и звякающих золотых подвесок.

— Х-Х-Холли, — сказала она, грозя пальцем, — ах ты темнила несчастная. Прячешь тут столько з-з-замечательных м-м-мужчин!

Ростом она была под метр восемьдесят пять — выше большинства гостей. Они выпрямились и втянули животы, словно стараясь стать с ней вровень.

Холли сказала:

— Ты что здесь делаешь? — И губы ее сжались в ниточку.

— Да ничего, птичка. Я б-была наверху, работала с Юниоши. Рождественский материал для «Ба-базара». Но ты, кажется, сердишься, птичка? — Она подарила гостей широкой улыбкой. — Вы, р-р-ребята, не сердитесь, что я ворвалась к вам на в-в-вечеринку?

Расти Троулер захихикал. Он схватил ее повыше локтя, словно желая пощупать мускулы, и спросил, не хочет ли она выпить.

— Ясно, хочу, — сказала она. — Сделайте мне с бурбоном.

Холли сказала:

— У нас его нету.

Авиационный полковник тут же вызвался сбегать за бутылкой.

— Умоляю, не поднимайте шухера. Я обойдусь нашатырем. Холли, душенька, — сказала она, слегка подтолкнув ее, — не утруждай себя. Я сама могу представиться.

Она наклонилась над О. Д. Берманом, у которого, как и у многих маленьких мужчин в присутствии высокой женщины, глаза вдруг стали маслеными.

— Я — М-м-мэг Уайлдвуд из Уайлдвуда, Арканзас, — есть такое захолустное местечко.

Это было похоже на танец: Берман плел ногами кружева, оттирая соперников. Но в конце концов он был вынужден уступить ее четверке партнеров, которые кулдыкали над ее косноязычными шутками, как индюки над крупой. Успех ее был понятен. Она олицетворяла победу над уродством — явление, порою более занимательное, чем настоящая красота, потому хотя бы, что в нем есть неожиданность. Здесь фокус заключался не в том, что она следила за собой или одевалась со вкусом, а в подчеркивании собственных изъянов — открыто их признавая, она превращала недостатки в достоинства. Каблуки, еще более увеличивающие ее рост, настолько высокие, что прогибались лодыжки; очень тесный лиф, хотя и без того было ясно, что она может выйти на пляж в одних плавках; волосы, гладко зачесанные назад, оттенявшие худобу, изможденность ее лица манекенщицы. И даже заикание, хоть и природное, но нарочно усиленное, ее только украшало. Это заикание было блестящей находкой: несмотря на ее рост и самоуверенность, оно возбуждало в мужчинах покровительственное чувство и к тому же несколько скрашивало ее плоские шутки. Берман, к примеру, чуть не задохнулся, когда она спросила: «Кто мне может сказать, г-г-где здесь уборная?» — но, придя в себя, вызвался ее проводить.

— Это лишнее, — сказала Холли. — Она там уже бывала. Она знает, где уборная.

Холли вытряхивала пепельницы и, когда Мэг Уайлдвуд вышла, произнесла со вздохом:

— Какая все-таки жалость!

Она остановилась, чтобы выслушать все недоуменные вопросы, — в них не было недостатка.

— И главное, непонятно. Раньше мне казалось, что это должно быть сразу видно. Но подумать только, она выглядит совершенно здоровой! И даже чистой. Вот что самое удивительное. Ну разве скажешь по ней, — спросила она с участием, но не обращаясь ни к кому в особенности, — ну разве скажешь, что у нее такая штука?

Кто-то закашлялся, некоторые поперхнулись. Флотский офицер, державший бокал Мэг Уайлдвуд, поставил его на место.

— Хотя я слышала, — сказала Холли, — что на Юге многие девушки этим страдают.

Она деликатно пожала плечами и пошла на кухню за льдом.

Вернувшись, Мэг Уайлдвуд не могла понять, почему в отношении к ней вдруг появился такой холодок; разговоры, которые она заводила, дымили, словно сырые поленья, и не желали разгораться. И что еще непростительнее — люди уходили, не взяв у нее номера телефона. Полковник авиации бежал, стоило ей повернуться к нему спиной, — это ее доконало: незадолго перед тем он сам пригласил ее поужинать. Ее вдруг развезло. А джип так же вреден кокетке, как слезы — намазанным тушью ресницам, — и все ее обаяние вмиг исчезло. Она набрасывалась на всех. Она назвала хозяйку голливудским выродком. Человеку, которому было за пятьдесят, предложила подраться. Берману сказала, что Гитлер прав. Она раздразнила Расти Троулера, загнав его в угол.