Современная американская повесть - Болдуин Джеймс - Страница 10

Вверху гудел, свирепствовал ветер, но к ним доносились лишь слабые отголоски. «Тут самый его краешек», — прошептала Мэйзи. Оттого, что она загородила рукой глаза и оказалась как бы в темноте, сердце ее перестало сжиматься, отпустила сила, сдавливавшая его.

Подошел Уилл. Он тоже улегся на листья и уткнулся головой ей в живот.

— Пять лет. Мне пять лет. А что это значит — пять лет?

— Значит, ты живешь пять лет, Уилл.

— Пять лет. Я твое старое пальто ношу, девчоночье пальто. А почему?

— Потому что ничего другого нет. А теперь лежи тихо, пускай поспит маленький. Лежи тихонько и слушай, как плачет ветер.

— Ветер? Что такое ветер?

— Это люди плачут и говорят.

— Люди?

— Да, люди на небе.

— Небо? Что такое небо?

— Тихо. Я не знаю.

— Небо — это такое окно?

— Да, окно.

— А смотреть через него нельзя потому, что оно грязное?

— Нет, просто ты дышишь, и твое дыхание поднимается вверх, и у всех других людей тоже, открой глаза и сам увидишь, как поднимаются все дыхания, и небо затуманивается.

— Дыхания? Не тряпки? Похоже, будто окно заткнули тряпками и они мотаются.

— Вовсе не тряпки; тихо, Уилл. Вот послушай листья. Они так шуршат, будто идут люди, тихонечко, быстро, будто они идут на цыпочках мимо нас.

— У меня привкус сала во рту.

— Закрой глаза, ты будешь лучше слышать.

— От сала противный привкус во рту. Жалко, нету яблока.

— Папа теперь никуда не уходит из дома. — Что-то шевельнулось у нее в груди, тихо, как эти осенние листья. «Не надо думать про папу. Буду слушать, как шуршат листья».

— Я просил у мамы яблоко. Она говорит — нету.

— Он теперь не дерется. Глядит на меня, будто у него есть что-то хорошее, но никогда мне ничего не дает, только глядит так.

— Джонни сказал: чего ты съешь, у тебя в животе потом вырастет. У меня сало вырастет.

— А мама… сперва сердится, потом пожалеет… У мамы всегда такой вид, словно она вот-вот должна что-то услышать…

— Сало вырастет, и я умру. Мэйзи, умереть — это что?

— Мама прислушивается, все время прислушивается.

Снова ожила эта сила, стиснула сердце. Вскрикнув, она вскочила и разбудила малыша. Ее охватил ужас.

— Мэйзи, чего там случилось?

Она указала наверх. По всему небу уши. Туманные, расплывчатые, самых разных форм, все изогнулись и прислушиваются. А глянув вниз, она увидела, что ветер образует ямки в листьях и траве, крохотные водоворотики, кошачьи ушки и все они слушают, слушают. Перед ее глазами, как в тумане, проплывают лицо матери, лицо миссис Коннорс, лицо миссис Тикас, они прислушиваются — всюду все прислушивается.

— Уилли, скорей побежали домой! Ну, Уилли! Я понесу маленького, я тебя все равно обгоню. Бегом. Зажми руками уши и ничего не услышишь, давай, бежим.

Она так быстро мчалась, что ветер показался ледяным; бежать с ребенком было трудно. Но все вокруг — и небо, и земля — слушали. И свист… да, это свист визжал ей в уши — не палец, которым она заткнула ухо, не ветер. Это там, возле надшахтного здания… едва она о нем подумала, сердце так и прыгнуло, ей захотелось упасть, заткнуть уши листьями.

— Уилли, бежим, Уилли!

Он простонал:

— Наша мама бежит, и все, все бегут и кричат так страшно, Мэйзи.

— Уилли, давай убежим.

В ее сознание бульдожьей хваткой вцепилась мысль: «На этот раз — папа».

— Давай убежим. — Но ноги несли их… к надшахтному зданию. Женщины уже там. Сухие глаза, напряженные лица. Но из шахты никого не выводят, никого не несут. Стоит группка перепуганных мужчин, остальные замурованы в открытой могиле. Большой взрыв. Может быть, пройдет несколько дней, пока их откопают. Анна белыми, бескровными губами шепчет: «Новая жизнь», но Уилл и Мэйзи дергают ее за юбку, малыш ерзает у нее на руках, а Мария Кватерник больно стискивает пальцами ее плечо.

— Их откопают. Вот увидишь, Анна. Когда большая авария, их спасают; все обходится хорошо. Вот когда маленькие — тогда погибают. Но если Энди не выйдет… — она осеклась и продолжает с яростью: — если Энди там останется, тем лучше для него. Ну, чего ты, Анна? Вот увидишь, Джим вернется, их откопают. Только… Господи…

«Он вернется». Когда его откопали пять дней спустя, он был подавлен, тих. До того отощал и зарос бородой, что Бен расплакался, когда его увидел.

— В марте, Анна, — сказал он. — В марте, даже если мне придется достать солнце с неба и продать его.

Шепотом: — Уплатите мне всего одну треть стоимости талона. Всего лишь одну треть наличными. Вы же знаете, он стоит гораздо дороже. Я сам все куплю вместо вас; они подумают: я для себя, а вы мне заплатите одну третью часть наличными.

С усилием выдавливая слова, которые от робости застряли в горле:

— Я думала, может, перед праздниками у вас окажется какая-нибудь поденная работа. Полы вымыть или постирать. Я знаю, у вас есть кухарка. Я ведь много не прошу, всего пятьдесят центов в день.

Страх, все время страх. Зря ты затеял это, Джим: разве можно работать под такой ненадежной крышей?

Да, но в марте — новая жизнь… За то, что я снесу эту развалину и расчищу участок, мне никто ни цента не заплатит. А даром я работать не могу, мне нужны деньги.

— Мама, теперь растет цикорий вместо кофе? Мы уже никогда больше не будем пить кофе?

— Мама, у меня болят зубки.

— Мама, если Мэйзи вот так пальчиком ткнуть, он глубоко-глубоко вдавится.

— Мама, у нас больше совсем нечего кушать, мам?

— Весной в марте мы отсюда уедем, малыш. А теперь бай-бай. Баиньки-бай. Мама песенку споет, а ты будешь баиньки.