Привет, Афиноген - Афанасьев Анатолий Владимирович - Страница 51

Вернулся из школы Олег Павлович. Они поужинали втроем на кухне, попили чайку с медом. Попытки Олега Павловича разговорить девочек ни к чему не привели. На его вопросы обе заговорщицы отвечали односложно, уставясь в чашки. Наконец Олег Павлович забеспокоился:

— В самом деле, красавицы, не случилось ли у вас что–нибудь? Выкладывайте.

— У нас ничего не случилось.

Это было сказано Светкой с такими многочисленными, чудом уместившимися в одной фразе намеками, что Олег Павлович потерял голову.

— Бессовестные девчонки! Вы разве не видите, что я взволнован, обескуражен, возмущен?

Начинающую быть тягостной сцену нарушил приход Егора Карнаухова. Девушки выскочили к нему в коридор и повлекли на улицу, не дав толком поздороваться с хозяином. Он лишь успел крикнуть: «Добрый вечер, Олег Павлович!», а ответ донесся к нему на лестничную клетку: «Добрый вечер! Это ты, Егор? Проходи».

— Да-а! — недовольный Егор отчаянно отбивался от подруг. — Вы что, девушки, красивых парней давно не видели? Прошу меня не тискать! Официально.

В скверике подруги усадили Егора на скамеечку и Светка выложила ему ужасающую новость.

— Если соврала, гадом быть, схлопочешь. Не погляжу, что ты слабый пол.

Но он видел, Светка не врет. Больше того, он не слишком удивился.

— Ладно… Вы ступайте пока домой,

— А ты?

Действительно, что делать ему. Надо повидать бра» та, вот что. Обязательно и тотчас же.

Они увязались за ним в милицию. От Светки Дорошевич, он знал, отделаться невозможно. Проще ее утопить в пруду.

В отделении дежурный сержант объяснил ему, что поздно, никаких свиданий сегодня быть не может, не положено, все начальство на покое. Света попробовала закатить истерику, однако сержант очень обрадовался неожиданному развлечению и крикнул куда–то за перегородку: «Гоша, иди быстрее сюда!»

В конторку, на ходу расстегивая кобуру, вымахнул рослый, ушастый милиционер в расстегнутой гимнастерке. Увидев, зачем его позвали, он предчувственно заржал, взгромоздился на лавку у стены и приготовился, как в театре, наслаждаться зрелищем, сколько удастся долго.

Наташа еле увела взбрыкивающую Светку и Егора. Он завороженно слушал дерзкие Светины рассуждения о тупом милицейском бюрократизме, о разнице между инструкцией и живым человеком, когда же она прекратила недозволенные речи, то вдруг Егор запиликал на тоненькой струне.

— Пустите к брату, товарищ милиционер! Мама больная, что я ей скажу… Пустите, прошу вас… к родному брату, хоть на минутку!

Света, услышав это нытье, вдруг осознала, что все происходящее не игра, не забава, специально для нее придуманная, — подурнела, юбку одернула. Обоих Наташа вывела под руки на крылечко.

— Может, домой сходим к Голобородько. Это их начальник. Я знаю, где он живет.

— Конечно, — встрепенулся Егор, — скорее, скорее!

Три квартала они пробежали бегом, взмокли. К капитану Егор отправился один, оставил подруг около подъезда. Его не было с полчаса. Вышел он с какой–то синенькой бумажкой в руке, торжествующий.

— Вот разрешение! — помахал бумажкой с видом победителя.

Прочитав записку, дежурный вылез из–за перегородки, поправил ремень на поясе.

— Вы, девочки, погуляйте на улице. Здесь вам обретаться не след… А ты ступай за мной.

Он провел Егора длинным, плохо освещенным коридором, отпер одну из дверей, предварительно заглянув в глазок.

Старший брат лежал у окна на широком, низком, деревянном топчане, где с успехом могли поместиться еще человек десять.

— Потолкуйте, братья… Скоро приду. — Сержант почти втолкнул Егора в камеру и замкнул за ним дверь на засов.

Егор осторожно приблизился к брату и присел на краешек нар. Он хотел произнести заготовленное, то, что велел ему сказать Голобородько, но никак не мог начать.

— Братушка, — неожиданно выдавил он, подобно отцу, давно забытое слово, прозвучавшее как просьба. — Братушка, что же ты так…

— Тебя кто прислал? — Викентий сухо кивнул на дверь. — Они?

Имел ли он в виду родителей или милицию — непонятно.

— Нет. Я сам пришел. Еле упросил, чтобы пустили. Ты теперь, Кеша, подследственный. Тебя повидать целая история… Капитан, правда, велел у тебя вызнать, кто твои дружки. Он так сказал мне: ты его ни о чем не спрашивай, он тебя — ты, то есть, меня — о чем–нибудь сам попросит… Ну, а я уж потом должен ему передать.

— И ты согласился?

— Согласился. — К горлу подступила спасительная злость. — Откуда я знаю, что мне делать. Он обещал, вроде тебе это на пользу будет… Я почем знаю. Скажи мне, что я должен сделать, — я сделаю… Я молодой, в таких делах не участвовал и не собираюсь участвовать.

— Не хами, Егор. Придержи язычок!

— Придержи?.. Это я от тебя много раз слыхал. Дома. Теперь здесь… Ты старший мой брат, на двенадцать лет старше, чему ты меня научил? Язычок придерживать? Я жить не знаю как надо… Тебе хоть за то спасибо, что научил, как не надо. Я на тебя всегда смотрел и боялся, что тоже так буду жить… из угла в угол, молчком. Ты думаешь, я твоих дружков не знаю?.. Знаю. Младшие братья все знают про старших. Это родители не знают, а я знаю. Я мог сразу капитану назвать.

— Почему же не назвал?

— Да уж не из–за тебя… Поостерегся как–нибудь рикошетом бате с мамой не навредить. Послушай меня, Кеша. Назови их сам, пожалей стариков. Ты ведь не главный, у тебя жила тонка главным быть… Может, тебя вообще отпустят. Уедешь из Федулинска… Хочешь, вместе уедем?

— Ну–ну, дальше. Я слушаю.

— Хочешь дальше. Пожалуйста… Ты в этой компании, я знаю, был на побегушках. Главный у вас черномазый такой, на корейца похож. Он раньше джинсами спекулировал. Подонок! Кеша, пожалей стариков! У нас батя человек, каких нету. Зачем ему перед смертью позор. Он умрет, а ты после того долго будешь жить… Но запомни, брат! Я тебе покоя не дам, никогда не прощу. Ты на спокойную счастливую жизнь не надейся теперь.

Что–то сломалось в лице Викентия, поплыли его глаза к потолку, он вжался в нары.

— Ты за что меня так, Егор? Тебе я какое зло причинил? У меня беда–то, не у вас. Меня бы пожалеть надо, вот как. Мы братья с тобой, Егор. Твой отец и мой тоже отец. За что ты–то так?

Егор вытер рукавом рубашки мокрое от душной испарины лицо. Он сказал то, что пришло ему в голову только сейчас:

— По крови родство — не главное родство. Ты отца и мать предал, Кеша. Ты торговал, теперь тобой торгуют. Черномазый и тот… с двумя фиксами.

— Хочешь, чтобы я их выдал?

— Да, хочу. Я слов не боюсь. Да, выдал.

Викентий заплакал, не пряча глаз, неумытое лицо его стало грязным от слез.

— Я их выдам, а ты потом и этого мне не простишь… Я ведь правда не виноват. Испугался. Они сказали: иди, толкни, сотняги две отвалим. Я спросил: «Чье золото?» Они сказали: «Наше, наше!» Я знал, что не ихнее, откуда у них быть золоту, а рассудил так, почему бы и не быть, если они сто лет так спекулируют. Нажили, теперь продают. Испугался я, брат. Убить они меня не убьют, а поувечить могут спокойно.

— Стыдно, Кеша. Еще стыдней, что я, сопляк перед тобой, тебя стыжу. Во, ты докатился как!

— Ерунда все это, брат, брызги жизни, как Сива говорит. Ничего этого нет, пустое… Я вот мечтал, у меня мечта была, хотел красиво полюбить, и чтобы меня красиво полюбили. Нарочно никого не заводил, не женился. Мне с мечтой веселее было. Ты другой, ты не поймешь… Отец мог бы понять… Я не конкретную женщину хотел, понимал — это у всех одинаково, да и у меня бывало. Видишь, не умею тебе объяснить. Может, я для поэзии родился, для музыки. Может, я в себе такую музыку слышу, которую никто не слышит… Брат, брат! Стыдно, говоришь? — лениво повел рукой постенай. — Нет, за это мне не стыдно. Родиться, отбарабанить все, что тебе положено, потом лечь и, как животное, в вони помереть — вот стыдно, да.

Теперь Егор хорошо понимал брата, жалел, что раньше никогда так не поговорили душевно.

Шаги прогрохотали по коридору и спрятались за дверью.

— Подслушивает, — Викентий улыбался чуть капризно. — Пусть подслушивает, служба… Скажи старикам: ошибка это. По ошибке я сюда загремел, скоро выйду. Голобородько ничего не говори… Я сам, наверное, все–таки… А ты меня не оставишь одного, Егор? Если они мстить будут.