Привет, Афиноген - Афанасьев Анатолий Владимирович - Страница 33

— Который час? — спросил Афиноген.

— Скоро рассвет.

— Вы почему плачете, Ксана Анатольевна?

— Нет, это так, нет! Спи. Скоро утро.

— Я усну, а вы рассказывайте. Или дайте мне, пожалуйста, морсу. Вы обещали. Или спиртику.

— Немного потерпи. Врач придет и разрешит. Морс — ох готовый, смородинный.

Афиноген зажмурился.

— Я слушаю, Ксана Анатольевна.

— Слушай, голубчик, слушай. Я рассказываю.

Она не могла теперь, пожалуй, остановиться. Долгие ночные слова впервые так чудесно освобождали ее грудь, вместе с ними истекал из сердца накопившийся там яд. Она будет еще и еще говорить, только бы Афиноген спал и ничего не запомнил.

— Сколь ни вейся веревочка, а конец будет. Это уж верно. Весной прошлого года получил Миша имеете с газетами какое–то письмо и враз переменился, будто проснулся. Прочитал, лицо задергалось, взялся по квартире летать из комнаты в кухню, из комнаты в кухню, а потом угомонился и в ванной заперся на задвижку. Часа три из ванной не показывался, вода там ровно текла, и больше ни звука. Я стучала, окликала — ни звука оттуда, кроме шума воды. Хотела я было людей позвать, дверь выламывать, но тут он вышел. Черный, глаза кровью налились, но спокойный. Спокойно мне говорит:

— Собери, Ксана, чемоданчик, я в командировку еду.

— В какую командировку?

— В Ленинград. Надо по службе.

Взялся по телефону начальство обзванивать, договариваться. Пока он звонил, я письмо, понятно, прочитала. Он его в ванной на полочке развернутое осга- вил. Я прочитала и там же положила. Миша его скоро подобрал и спрятал. Больше я того письма не видала. В нем было несколько строчек, сообщалось, что некая Ольга Ульяновна попала в аварию и разбилась под машиной насмерть. Грузовик ее переехал. Подписи никакой в письме не стояло.

Вечером он уехал, и не было его несколько дней. Уж не знаю, как я их прожила. Я здоровая женщина, но в те дни очень ослабела, и сердце не переставая кололо и как бы оседало. Мне показалось, Гена, что, может быть, я ему мешаю, мое присутствие ему мешает, терзает его совесть, — тогда, может быть, мне лучше потихоньку уехать куда–нибудь или умереть. На своем веку я много раз видела, как люди умирают, и поняла, что это не страшно, хотя почти всегда грустно и как–то стыдно. Я лежала на постели и не могла даже чай себе вскипятить. Но на работу вставала, передвигалась там как сонная муха.

И вот Михаил Алексеевич воротился ночным поездом. Я была на кровати одетая и разглядывала выкройку в журнале «Работница». Он прямо, как есть в плаще, вошел в комнату и сел ко мне на кровать. «Читаешь?» — «Читаю». Вижу, он усталый, понятно, но какой–то вместе просветленный и решившийся. «У меня для тебя радость, Ксана!» Конечно, испугалась я от его слов, жду продолжения. Лицо у него, говорю, светлое и молодое. «Решил я, Ксюша, пора нам ребеночка заиметь!» Я ворохнулась — слева стена, не уползешь, а справа он сам с грозным и светлым лицом, но уже, видать, за себя ответить не может. «Да не пугайся, — смеется, и вздохнул: — Чужого возьмем. Так многие люди делают в нашем положении. Берут в детдоме ребенка, у которого нет родителей, усыновляют, да юг ему свою фамилию». — «Я сама про это думала, Миша. Не решалась тебе сказать». — «Ну и отлично. Давай поужинаем».

Я на кухню. Собрала на стол, вижу, он из чемодана вино достает. Показывает: «Рижский бальзам». Весь Ленинград его лопает. Лечебный». Выпили мы бальзаму: черный, густой, дегтем воняет. Зато крепкий и настоян на целебных травах. Захмелели оба, у меня по коже мурашки бегают, хочется поверить, но чувствую, конечно, что–то тут не так, что–то еще предстоит узнать особенное. Ласково интересуюсь: «Мишенька, а ты знаешь, какого именно ребенка усыновить. У тебя есть уже на примете?» Сразу взвинтился штопором. «Да уж у тебя не придется спрашивать!» — «Не надо, не спрашивай. Тебе видней. Только ответь, мы разве не любого ребеночка возьмем из детского дома? Какого- то возьмем определенного, которого ты знаешь?» — «Отвяжись, Ксанка! Ну да, знаю. Не сослепу же брать». — «И он маленький, ребеночек?» — «Не очень маленький. Четырнадцать лет». Вот оно — чувствовала. «Миша, а может, тогда прямо взрослого приютить, после армии?» Это я так сказала от неясного, от обиды, не надо было так шутить. Вылетело слово — не вернешь. Как раненый сделался мой сердечный. Заревел, чашку опрокинул, разбил. Бальзам на скатерть пролил черным пятном. «Ты, ревет, шутки надо мной шутить вздумала! Ты — дрянь. Жизнь мне перекорежила. Да, была у меня любовь, не составилась. Дети могли быть — нет! Кто я теперь? Пожилой чурбан. А ты шутки шутишь. С немцами шутки шути, меня не замай. Поняла?! (Донесли, значит, не поленились про Зиновия.) Ответь сразу: согласна или нет?! Ну!»

Откуда и слова у него взялись такие: «дрянь», «не замай» — сроду от него не слыхала. И бешенство, и резкость, и горячая тоска — все в один миг прорвалось, меня чуть с ног не сшибло этим обвалом. Я ему ответила: «Я согласна, Миша. Куда мне деться. Делай, как тебе кажется лучше, а я во всем тебе помогу». Больше мы в этот вечер ни о чем не рассуждали, легли спать вместе в одну постель. Я задремала, а проснулась — Миша не спит, лежит с открытыми глазами и смотрит на меня. Луна в окно, а навстречу его глаза жгут, вроде тоже две маленькие луны. Опять страшно! «Ты чего?» — «Ничего, Ксана, ничего. Я тебе за все благодарен, спи!» Я видела, что хотел он мне рассказать про многое, но не смог, не одолел себя. Как это, молчал так долго и вдруг заговорил. Нет, он не смог.

Прошло немного дней — звонок мне на работу. Миша. Он редко звонил. «Сегодня девочка приезжает». — «Какая девочка?» — «Дочка наша». Дочка. Я почему- то представляла, что будет мальчик, а оказалось это дочка.

Вечером по пути из клиники забежала я в магазин, стою у прилавка, а что купить — не знаю. Дома все есть: мясо, конфеты, сыр — всякая еда, но надо же, наверное, что–нибудь особенное. Постояла, так ничего не придумала, пошла с пустыми руками. У самого дома в овощном ларьке выстояла очередь и купила два кило бананов.

Прихожу — дома напряжение и воздух пахнет незнакомыми духами. Миша мне открыл в белой рубашке, в ярком галстуке. Обычно он сразу переодевался в пижамную куртку. В комнате на тахте расположилась чужая взрослая девочка. Она мне показалась с первого взгляда совсем взрослая. Востренькая, красивая, с прической, в джинсах и черной блузке. К тому разу я уж знала, что это ее мать погибла, а отец — неизвестно где, бросил их еще раньше. Подробностей не знала, а общую картину представляла. «Таня», «Ксана Анатольевна».

Никогда опять я таким Мишу не видела за столько прошедших лет. Суетится, глаза шалые, настороже, и такое в них выражение, будто молит согласиться: как

все отлично, ну, понимаете, как все отлично сошлось. Помолодел, господи, как он помолодел и ожил! Я любила его всегда и сегодня еще больше люблю, но в те первые минуты я его презирала. Как же он мог жить со мной? «Таня, вы пили чай?» — «Нет». — «А вот бананы. Пожалуйста, кушайте, я чай приготовлю». Схватила она бананы и умяла — не вру! — подряд штук восемь. «Таня будет учиться в девятом классе. Она отличница!» Таня на него так взглянула: быстро, зорко, с каким–то непонятным предостережением. Миша от ее взгляда поджался, как кот, которого хозяин щелкнул по носу. Значит, между ними какая–то связь была, недоступная мне. Чего ж удивляться. Чем–то ведь он сманил взрослую девицу из Ленинграда в чужую семью, в Федулинск. Неужели там у нее нет родственников? Обязательно есть… Впоследствии, правда, оказалось, что у Тани по материнской линии близких никого нет…

Мы отвели ей вторую комнату, которая поменьше. После ужина она ушла к себе, сказала, что устала и ляжет спать. Разговаривала она не со мной, а с Мишей. На меня не глядела. Совсем поздно Миша мне велел: «Иди, иди к ней, взгляни, может, чего надо», Я пошла… Постучала. Она и не раздевалась, сидит на кровати боком и смотрит в окно, в темноте. «Ты чего не ложишься, Танечка?» — «Сейчас лягу». — «Ничет тебе не надо?» — «Нет, спасибо». Я помялась маленько, не знаю, что еще сказать. «У нас хорошо, говорю, лес рядом. Озеро. Можно купаться, и вообще город хороший, хотя, конечно, не Ленинград». — «Тамань — самый скверный городишко из всех городов, — она вдруг отвечает тоненьким голосом. — Я там чуть–чуть не померла с голоду, и вдобавок меня хотели утопить». Ну, тут уж мое сердце не выдержало, сколько я терпела. И вот на тебе — вторая сумасшедшая в доме объявилась.