Привет, Афиноген - Афанасьев Анатолий Владимирович - Страница 21

— Пойдем, милый, в воду. Не тушуйся и ничего не бойся. Я с тобой!

Эрнст Львович пустился за ней к воде, как теленок, которого прекрасная амазонка ведет к жертвенному камню. Но это со стороны, а душа его пела и торжествовала. Лишь одна мысль мешала ему полностью погрузиться в нирвану: хватит ли у него денег расплатиться с таксистом. На счетчике пока было набито ровно четыре рубля.

Наташа и Егор Карнаухов с одинаковым изумлением уставились в удаляющуюся широкую спину, колышущиеся пухлые плечи и бедра, пухлый, могучий зад богатыря из федулинского ателье.

— Светка, видно, дурака валяет? — спросил Егор, и в голосе его скользнула взрослая озабоченность. — Зачем ей это? Я не осуждаю, она человек вольный. Но зачем, Натка?

Наташа сжала плечи, пальчиками теребила травинки.

— Не знаю, — с грустью отвечала она, — во всей этой истории есть что–то противоестественное. Какой–то

Эрнст Львович. Нет, он мне, кстати, понравился. Возможно, он даже добрый и умный человек, но как можно его полюбить. — Ее прозрачные глаза округлились. — Егорушка, помнишь, как хорошо было в школе? Легко и всегда светло. Уроки, наши всякие шутки над учителями, обиды, слезы, недоразумения. Ведь это было всего год назад и уже не вернется никогда.

— Не впадай в маразм, старуха. — Егор скривил губы, понюхал мох и перевернулся на спину. — Еще детский садик вспомни.

Над недалекой гладью воды возвышался мощный торс Эрнста Львовича, слышались его мерные покряхтывания, словно он там, в озере, рубил дрова. Светкина синяя шапочка то скрывалась под водой, то смешно выныривала, как поплавок, когда клюет крупная рыба. Эрнст Львович тщетно пытался ухватить руками ускользающую, верткую наяду. Душа его окончательно воспарила, и он забыл про счетчик в такси. Водитель, свесив ноги с сиденья на траву, читал газету «Правда». Солдаты усаживались в грузовики и вдруг грянули: «Не

плачь, девчонка, пройдут дожди». Деревья сиротски поскрипывали, склоняясь к своему отражению. Воздух налился тягостной, томящей густотой комариного звона.

Наташа оглянулась на кусты и тихонько сообщила:

— Я влюбилась, Егорушка.

Карнаухов улыбнулся, но, столкнувшись с пронзительной ясностью Наташкиного взгляда, благородно удержался от комментариев.

— Да, да, можешь смеяться сколько угодно. Я говорю с тобой, как с добрым старым другом. Я полюбила властного, дерзкого человека и оказалась совсем не готова к любви. Я плачу и тоскую, как тургеневская барышня.

— Фу! — не выдержал Егор. — Прости, Натали, но ты несешь чушь. К любви никто никогда не готов, как к чуме. Зато от нее быстро излечиваются. Честное слово, есть вещи похуже, о которых мы понятия не имели в школе. Знаешь, что это? Будни, рутина ежедневной скучной работы, обязательное общество серых неинтересных людей, пьянство. Наташа, жизнь не праздник, а мертвое топтанье на болотных кочках. Вот что это такое. Да, я зол. Да, я обозлился. Почему нас столько лет готовили к празднику? Почему обманывали? Зачем говорили, что достаточно быть честными и трудолюбивыми и все остальное приложится? Кому теперь мне предъявить счет? Ты знаешь моего отца — честнее и трудолюбивее его нет человека? Так вот — его выгоняют с работы. Это справедливо? Нет? Он мне про это не говорил, я ведь работаю на том же предприятии. Там у нас каждую такую новость смакуют и обсасывают со всех сторон, как собаки кость. Смакуют, но найди хоть одного кто бы пошел и заступился. Всем безразлично.

— За что выгоняют Николая Егоровича?

— Ни за что. На пенсию.

Наташа промолчала. Егорушкина новость не задела ее сознания. Она подозревала, что Егорушка Карнаухов скорее всего безответно влюбился и корчит из себя Печорина именно поэтому. Ей нравился их неожиданный суматошный и доверительный разговор, и она пожалела, что в школе по–настоящему не подружилась с Карнауховым. Наверное, он хороший друг. Ей так сейчас необходим надежный друг. Она подумала, что хорошо, если бы из кустов вдруг нагрянул Афиноген и увидел их с Егором лежащих друг подле друга и вообразил бы бог весть что. Пусть бы помучился, злодей! Молчание затянулась, и на всякий случай она сказала:

— Все уходят на пенсию. И мы с тобой когда–нибудь уйдем.

Лучше бы не говорила. Егор вздыбился, сгорбился, сумасшедшая неприязнь плеснула из его глаз. «Не надо!» — хотела попросить Наташа, но не успела.

— Проклятые коровы, — вырвал из себя Карнаухов, — не на пенсию вы уйдете, а на лужайку щипать траву. И ты, и Светка, и все, — он повел рукой на потухающий лес. — Ваши сердца бьются ровно. И любовь ваша — это тоска по потомству. В этом мире на одного человека приходится тысяча голов рогатого скота, запомни это!

Он возвысился над ней грозным призраком, а после быстренько поскакал к воде, на ходу срывая рубашку и брюки. Как раз из озера возникли счастливые жених и невеста, Егор чуть не сшиб их с ног.

Он долго плыл широкими саженками, потом лег на спину и закрыл глаза. Вода покачивала, успокаивала и нежила его, маня опуститься поглубже. Егор Карнаухов не сожалел о минутной вспышке и множестве вырвавшихся на волю злобных слов. Хотя сознавал, что проявил слабость и ни за что обидел не бестолковую, серьезную и добрую Наташку Гарову.

Это было слишком мелкое событие в сравнении с тем, что он переживал теперешним летом. Мир в самом деле изменился в его представлении, он различал в прежде привычно ясном и праздничном мелькании дней и событий некие уродливые и пугающие черты. Словно он пировал с друзьями, шутил и веселился, и вдруг из–за кустов выглянуло чужое, мерзкое рыло. Выглянуло, подло мигнуло и спряталось.

Карнаухов сказал Наташе правду, все началось с того момента, когда он стороной узнал, что его отца собираются проводить на пенсию. Нежно привязанный к отцу, он видел незаметное другим, видел, как сильный, умный человек в короткий срок постарел, обрюзг, ссутулился и начал разговаривать осевшим, мнимо бодрым пустым голосом, будто извиняясь и прощаясь.

Что–то перекосилось в сознании Егора, и теперь многие вещи, не имеющие никакого отношения к отцу, он видел ожесточенными, затуманенными глазами. Взять, к примеру, вот этого жирного Эрнста Львовича. Как возможно, что он ходит петушиными кругами около Светки Дорошевич, девочки с хохочущим ртом, ' которую Егор отлично помнил в форменном платьице, тискающую руки от чудовищного смятения по поводу посаженной в тетрадке кляксы. Разве она уже женщина? Нет, она прежний наивный и смешной, лукавый подросток. Но ведь она сама поглядывает на Эрнста Львовича взглядом, в котором мелькает далеко не детское выражение вызова и обещания. Что это? Как понять? Подло, дико, но существует, — вот оно перед ним. Истинная чистота, не стыдясь, исполняет таинственный любовный танец перед пожилым, волосатым существом. Зачем? Для какого неведомого смысла?

Егор утомился и поплыл к берегу. Эрнст Львовичи девочки сидели в такси.

— Карнаухов! — крикнула Света, подруга школьных дней. — Давай побыстрей, а то на счетчике шесть рублей настукало.

«Деньги не твои пока, — хотел сказать Егор. — Рано тебе их считать».

Но не сказал, не спеша оделся, забрался на заднее сиденье, рядом с Наташей. Гарова, бледная, глядела в сторону.

— Извини, — шепнул ей Карнаухов. — Я тебе не хотел хамить. Так вышло.

— Я понимаю, — сказала Наташа. — Мне не надо было рассуждать про твоего отца. Я сделала тебе больно.

— Да, не надо было.

— Нет.

— Мне кажется, Гена работает с твоим папой.

Егора раздражало, что их разговор слушает Эрнст Львович.

— Ну и что?

Наташа произнесла на тихом дыхании, готовая оборвать себя на полуслове.

— Это такой человек, который может помочь. Хочешь, я его попрошу? Он мне не откажет.

— Ты девочка, Натали. Попросить можно достать джинсы. О таких делах никто никого не просит. Оставим это. Ерунда. Забудь.

— Какие–то секреты, — вмешалась Светка. — Се- кретчики объявились. Ух!

Эрнст Львович обернулся с переднего сиденья и хмыкнул.

— Чего? — обрезал его Егор Карнаухов. — Вы–то чего мычите?