Привет, Афиноген - Афанасьев Анатолий Владимирович - Страница 107

— Иногда уместны, — ответил Афиноген. Он присел неподалеку, в третьем ряду, и вдруг оказалось, что они с Кремневым вроде бы вдвоем беседуют, а все остальные — зрители. И Давидюк на сиене — зритель, и Карнаухов в зале — зритель. Так удачно расположились. Кремнев говорил с теплой дружеской интонацией, как бы за чашкой чая. Афиноген отвечал с еще более дружеской и задушевной хрипотой, как бы за стаканом вина.

— Если и уместны, то ненадолго. Вы же знаете — имеют значение только факты. А они против отдела. Мне прискорбно это утверждать. Я ведь не посторонний… Хотелось бы в фактах и разобраться, а нас всех явно понесло не в ту степь.

— В фактах разбираются с фактами в руках. В компетентном сведущем кругу. Данные готовит комиссия… Не думаю, что ее должна возглавлять Стукалина, да и никто из отдела. Она должна состоять из привлеченных, незаинтересованных лиц.

— Хотите, чтобы о нас весь институт судачил?

— Лично я хочу поскорее выздороветь. Но сор из избы выносить не боюсь.

— Гена, вы еще очень молоды. Вы не знаете, что репутацию можно испортить один раз на всю жизнь.

— Или факты или репутация. Репутация — это тоже область эмоций, Юрий Андреевич. Не факт.

— Вы считаете — отдел справляется со своей задачей?

— Я считаю неприличной любого свойства подтасовку. Даже факты нельзя превращать в дубинку и колотить ею по голове.

— Хорошо, я освежу в памяти некоторые моменты нашей с вами недавней беседы. Я интересовался вашим мнением о Карнаухове. Что вы мне ответили, помните? Вы сказали — это несовременный руководитель, отставший от НТР. Так?

— Жалею об этом. Глупо как–то сорвалось.

— Не кажется ли вам, что у вас слишком часто «срывается». Может, вы завтра о сегодняшнем выступлении в иной аудитории скажете, что оно «сорвалось» и вы о нем сожалеете?

Далекий вопль Стукалиной: «Двуличные они, двуличные!»

— Понимаю, — сказал мягко Афиноген. — Вы привыкли доводить дело до конца и, уж видно, ничем не погнушаетесь. Признаюсь, мне нечем возразить вам на уровне «кто, что, где, когда говорил». Этим оружием отлично владеют ваши единомышленники, Юрий Андреевич. Куда мне до них. Я — сдаюсь!

— Вы просто нахал, Данилов, — не сдержался Юрий Андреевич, — беспардонный нахал.

— И на этом уровне спорить не берусь, не обучен.

Интересную беседу прервал Карнаухов. Осторожно ступая, словно обходя раскиданное по полу стекло, он поднялся на сцену.

— Да, Карнаухов в списке значится, — спохватился председатель. — Он четвертым записан.

— Поломали тебе список, Витя. — Николай Егорович повернул к залу строгие припухшие глаза. Стоял у микрофона, переминался с ноги на ногу, никак не мог начать.

Крик Стукалиной: «Вот он, вот он!» — прервался на коротком не то вздохе, не то стоне.

— Не думал, что так выйдет, — заговорил Карнаухов. — Простой случай, уход на пенсию — а вон ка^г' обернулось… Я коротко. Готовился я, конечно, осветит. состояние дел в отделе, да вижу — это не требуется. Нет, не требуется, Юрий Андреевич, прав Гена–то. Не за тем, видно, мы собрались. А зачем?.. Худо, ребятки! Если появилось желание собраться, чтобы поперемы- вать косточки и свести мизерные счеты, — худо! Тут уж не до фактов будет. Про себя скажу — да, виноват, проглядел. Не заметил, как от полного безделья ожесточилась Клава Стукалина, не почуял, что Афино- ген Данилов превращается из способного работника в ожесточенного говоруна. Занятия ему не нашел, не использовал, как надо, не зажег… Не заметил, как годы мои подоспели, Юрий Андреевич. Подошли мои годы, а так это обидно. Ох, обидно! Не хочется уходить, ребята, а пора. Думал, бороться буду, доказывать. Нечего доказывать, устал. Не Сухомятин меня одолел, не Кремнев. Годы износили и вымотали, долгие годы нашей жизни. Пора, пожалуй, восвояси. Ну, об этом в другой раз, когда вы на прощанье мне часы подарите либо гармонь. Тогда, конечно, и хорошие добрые слова услышу я в свой адрес. Может, Стукалина меня помилует… А, Клава? Ты где там притихла, мой жестокий обвинитель? Ты–то меня помилуешь, а я тебя нет., Советую от души, кто бы ни пришел следом — ты ли, Афиноген, ты ли, Сабанеев, гоните в три шеи Стукали- ну и ей подобных. Не работают они сами и воздух здорово портят. А я это допускал и потому виноват. Добрым хотел быть напоследок, стал людей к старости жалеть. Чутье потерял. Значит, действительно пора уходить на покой. Пора! Думал я… эх! — съежился Карнаухов, отгородился ото всех ладонью, понес по ступенькам свое массивное тело. Ни на кого не глянул, добрался до прежнего места, сел, склонил голову. Опять рукой под рубашку — потер, очень там сигналило, давило. Пора!

Звуки, издаваемые множеством людей, имели и множество оттенков, но сейчас, после отречения Карнаухова, по собранию прокатился гул, обозначавший только сочувствие и растерянность. «Э-э!» — выдохнули несколько десятков ртов. «Наконец–то!» — подумал Крем- иев и с облегчением присоединил к общему вздоху и свое маленькое: «Э-э!» Он даже чуть было не вскочил и не пошел к Карнаухову, но, оглянувшись, заметил на себе взгляд Николая Егоровича, полный насмешливого сожаления, и удержал сентиментальный порыв. «Нет, пожалуй, еще не конец–то, — насторожился он. — Пожалуй, Карнаухов всех перехитрил. И меня в том числе».

От истины он был недалек, ошибался в одном, каждое слово Карнаухов произнес от сердца, особенно и не задумываясь над тем, что говорил. Он как раз не хитрил, но результатом будет вскоре докладная записка директору, подписанная двумя третями сотрудников отдела с просьбой (имеющей оттенок угрозы) оставить Карнаухова Николая Егоровича в покое.

Выступать больше никто не захотел, и через пять минут Виктор Давидюк объявил собрание закрытым. Оно продолжалось ровно полтора часа.

Кремнев сразу направился к директору доложить о новостях. Вскоре прибежала взмыленная секретарша, разыскала Афцногена Данилова, смолящего с друзьями на лестнице, и велела срочно идти к Мерзликину. Смотрела она при этом на Афиногена, как на конченного человека.

— Не дрейфь, — напутствовал Данилова Сергей Никоненко, — тебя, разумеется, с работы турнут, но при твоих данных ты легко устроишься грузчиком ня молокозавод.

Мерзликин принял Афиногена вежливо и с пониманием. Сосредоточенный Кремнев листал журнал за маленьким столиком в углу.

— Уже не болеете, Данилов? — осведомился директор.

— Немного еще болею.

— Приятно познакомиться. — Мерзликин сам не садился и его не приглашал. Стоял неподвижно посреди кабинета, но было такое впечатление, что он ходит вокруг Афиногена, разглядывает его со всех сторон и даже ощупывает.

— Значит, считаете — отдел следует аннулировать? А Карнаухова оставить?

— Всех пора на смену! — авторитетно подтвердил Афиноген.

— Карнаухова–то куда?

— Его в другое место.

— Заведующим?

— Конечно. Или замом к себе возьмите. Хороший будет зам. Не лизоблюд.

— Так, так, Данилов. Что ж, надеюсь, вы юноша последовательный и от своего мнения не отступитесь. Значит, выйдете из больницы и сразу заявление? Или месячишко поработаете еще?

— Я долго буду работать, Виктор Афанасьевич. В порядке реализации права на труд.

— У нас будете реализовывать?

— Где же еще? — Афиноген удивился. — Если я начну скакать с места на место, то буду «летуном».

Директор продолжал его разглядывать, любовался синеглазой улыбкой и вообще его бравым видом. Даром, что после операции человек. Спросил:

— А может быть, ты просто сутяга, Данилов?

— Может быть.

Щека Мерзликина нервно дернулась, и он погладил ее пальцами. Пошел сел за свой стол.

— Юрий Андреевич, — сказал оттуда, — а он мне нравится, твой протеже.

— Мне тоже нравится, — отозвался Кремнев. — Приятный молодой человек. Остроумный и покладистый.

Афиноген опустился в кресло и достал сигареты.

— Курите? — обратился к директору.

— Наглец! — Мерзликин уже веселился, он и раньше не особенно–то негодовал. А чего ему негодовать, раз все по его вышло. — Юрий Андреевич, ты говоришь — толковый специалист?