О мышах и людях. Жемчужина (сборник) - Стейнбек Джон Эрнст - Страница 17

– Но Джордж говорит, что из-за вас мы попадем в беду.

– Глупости, – сказала она. – Что я тебе плохого делаю? Ну, известное дело, им всем на меня наплевать, они и знать не хотят, каково мне здесь живется. А я тебе вот чего скажу – я не привыкла к такой жизни. Я могла бы кой-чего добиться. И может, еще добьюсь, – добавила она с угрозой.

И она заговорила быстро, увлеченно, словно спешила высказаться, пока ее слушают.

– Я жила в самом Салинасе. Меня туда еще девочкой привезли. Как-то в Салинас приехал на гастроли театр, и я познакомилась с одним актером. Он сказал, что я могу поехать с ихним театром. Но мать меня не отпускала. Говорила, что я еще мала – мне тогда всего пятнадцать было. Но тот актер звал меня. И будь уверен, ежели б я уехала, уж я б не жила вот так, как сейчас.

Ленни гладил мертвого щенка.

– У нас будет маленькое ранчо… и кролики, – сказал он.

Но она спешила рассказать о себе, прежде чем ей помешают.

– А в другой раз я встретила еще одного человека, он в кино работал. Я ходила с ним танцевать в «Приречный дансинг-холл». И он сказал, что поможет мне устроиться в кино. Сказал, что я – самородок. Что он вскорости вернется в Голливуд и напишет мне. – Она испытующе взглянула на Ленни, ей хотелось знать, произвело ли это на него хоть какое-то впечатление. – Но я так и не дождалась письма, – сказала она. – Сдается мне, мать его перехватила. Ну, я не хотела оставаться там, где ничего нельзя добиться в жизни, да еще и письма перехватывают. Я напрямки спросила мать, перехватила она письмо или же нет, – она стала отпираться. А потом я вышла за Кудряша. Мы как раз в тот самый вечер познакомились с ним в дансинге. Ты меня слушаешь?

– Я? Само собой.

– Сейчас я тебе такое скажу, чего еще ни одной живой душе не говорила. Может, и не надо бы, да уж ладно. Я не люблю Кудряша. Он плохой. – После этого признания она пододвинулась к Ленни и села вплотную к нему. – Я могла бы сниматься в кино и носить красивые платья, как другие актрисы. Могла бы жить в роскошных отелях, и за мной гонялись бы фотографы. И я ходила бы на все просмотры и выступала по радио, и это не стоило бы мне ни цента, потому что я была бы киноактрисой. И носила бы красивые платья, как все они. Недаром же тот человек сказал, что я – самородок.

Она посмотрела на Ленни и красиво повела рукой, показывая, что умеет играть. Пальцы ее описали в воздухе плавную дугу, мизинец изящно оттопырился.

Ленни глубоко вздохнул. На дворе раздались звон подковы и одобрительные крики.

– Кто-то удачно сыграл, – сказала она.

Солнце садилось, и светлые полосы ползли по стене, подымаясь выше яслей и лошадиных голов.

– Может, ежели я унесу щенка и выброшу его, Джордж ничего не узнает, – сказал Ленни. – И тогда он позволит мне кормить кроликов.

– Неужто ты ни об чем, окромя кроликов, думать не можешь? – сердито спросила она.

– У нас будет маленькое ранчо, – терпеливо объяснил Ленни. – Будут сад и луг, а на нем люцерна для кроликов, и я буду брать мешок, набивать люцерной и нести кроликам.

– А почему ты так любишь кроликов? – спросила она.

Ленни долго думал, прежде чем нашел объяснение. Он осторожно пододвинулся к ней.

– Я люблю гладить все приятное. Один раз на ярмарке я видел пушистых кроликов. И я знаю, их приятно гладить. Иногда я гладил даже мышей, ежели не было ничего получше.

Женщина испуганно отодвинулась от него.

– По-моему, ты спятил, – сказала она.

– Нет, – серьезно возразил Ленни. – Джордж говорит, что нет. Просто я люблю гладить все приятное, мягкое.

Она немного успокоилась.

– А кто этого не любит? – сказала она. – Всякий любит. Я вот люблю щупать шелк и бархат.

Ленни радостно засмеялся.

– Еще бы! – воскликнул он. – И у меня когда-то был бархат. Мне его дала одна женщина, и эта женщина была… была… моя тетя Клара. Она дала мне вот такой кусок. Был бы он у меня сейчас… – Ленни нахмурился. – Но я его потерял, – сказал он. – Уже давно.

Женщина засмеялась.

– Ты спятил, – сказала она. – Но все одно, кажется, ты очень славный. Просто большой ребенок. Кажется, я тебя понимаю. Иногда я как стану причесываться, долго сижу и глажу свои волосы, потому как они мягонькие. – И чтоб показать, как она это делает, женщина провела рукой по своим волосам. – У некоторых волосы жесткие, – сказала она самодовольно. – Взять, к примеру, хоть Кудряша. У него волосы совсем как проволоки. А у меня – мягкие и тонкие. Потому что я их часто расчесываю. От этого они делаются еще мягче. Вот пощупай. – Она взяла руку Ленни и положила ее себе на голову. – Пощупай и убедись сам, какие они мягкие.

Огромная ручища Ленни начала гладить ее волосы.

– Только не растрепи меня, – сказала она.

– Ох, до чего ж приятно! – сказал Ленни и стал гладить сильней. – До чего ж это приятно!

– Осторожней, ты меня растреплешь. – Потом она сердито прикрикнула: – Да перестань же, ты меня совсем растрепал!

Она дергала головой, но пальцы Ленни все крепче прижимались к ее волосам.

– Пусти! – вскрикнула она. – Слышишь, пусти!

Ленни был в смятении. Лицо его исказилось. Она завизжала, и тогда Ленни свободной рукой зажал ей рот и нос.

– Пожалуйста, не кричите, – попросил он. – Ну пожалуйста, не надо. Джордж рассердится.

Она отчаянно билась в его руках. Ноги ее колотили по сену, она извивалась, пытаясь освободиться, и из-под ладони Ленни вырывались приглушенные стоны. Ленни заплакал от страха.

– Ну пожалуйста, не надо! – молил он. – Джордж скажет, что я опять чего-то натворил. Он не позволит мне кормить кроликов.

Он слегка отпустил руку, и сразу же раздался ее хриплый крик. Тогда Ленни рассердился.

– Перестаньте, – сказал он. – Я не хочу, чтоб вы кричали. Из-за вас я попаду в беду. Джордж так и сказал. Перестаньте же.

А она все вырывалась, и в глазах у нее застыл ужас. Тогда он встряхнул ее, все больше сердясь.

– Не кричите, – сказал он и снова встряхнул ее. Она забилась как рыба. А потом вдруг затихла, потому что Ленни сломал ей шею.

Он посмотрел на нее и осторожно отнял ладонь от ее рта.

– Я не хотел сделать вам больно, – сказал он. – Но Джордж рассердится, ежели вы будете кричать.

Она не отвечала, не двигалась, и тогда он склонился над ней. Он приподнял ее руку, потом отпустил… Сперва он как будто был только удивлен. Потом прошептал со страхом:

– Я чего-то натворил. Я опять чего-то такое натворил.

И стал забрасывать труп сеном, покуда не завалил до половины.

Со двора донеслись крики, двойной удар подковы. И тут Ленни впервые подумал о том, что происходит там, на дворе. Он присел на корточки и прислушался.

– Я и впрямь чего-то натворил, – сказал он. – Не надо было мне этого делать. Джордж рассердится. И… он сказал… спрячься в кустах и дожидайся меня. Он рассердится… В кустах дожидайся меня. Так он сказал.

Ленни повернулся и взглянул на мертвую, полузаваленную сеном женщину. Щенок лежал рядом с ней. Ленни взял его в руки.

– Я его выброшу, – сказал он. – И без того худо…

Он сунул щенка за пазуху, на четвереньках подполз к стене и поглядел сквозь щель на игроков. Потом ползком обогнул ближнее стойло и скрылся.

Солнечные полосы поднялись теперь высоко по стене, конюшня была залита мягким вечерним светом. Жена Кудряша лежала навзничь, прикрытая сеном.

В конюшне было тихо, и на всем ранчо царила предвечерняя тишина. Даже звон подковы и крики игроков, казалось, стали глуше. Сумрак постепенно окутывал конюшню, хотя на дворе было еще совсем светло. В отворенную дверь влетел голубь, покружил под потолком и снова вылетел на волю. Из-за крайнего стойла вышла овчарка, длинная, поджарая, с тяжелыми, отвисшими сосцами. Не дойдя до ящика, где лежали щенки, она почуяла мертвечину, и шерсть у нее на загривке встала дыбом. Она заскулила, на брюхе подползла к ящику и прыгнула в него, к щенкам.

Жена Кудряша лежала, полузаваленная сеном. Ожесточенность, тревога, тщеславие – всего этого как бы не бывало. Она стала теперь такой милой, такой простой, и ее личико казалось нежным и юным. Нарумяненные щеки и накрашенные губы оживляли его, словно она лишь задремала. Локоны, похожие на колбаски, разметались по сену вокруг головы, губы были приоткрыты.