Фотография с прицелом (сборник) - Пронин Виктор Алексеевич - Страница 48

Рассовав покупки по карманам, он медленно прошел вдоль всей улицы Кирова, минуя магазины пластинок, хрусталя, книг. По подземному кафельному переходу пересек площадь Дзержинского и поднялся у «Детского мира». В инструментальном отделе Вадим Кузьмич убедился, что и здесь можно кое-что найти, но покупать ничего не стал, отложив на будущее. Вполне возможно, что в этом новом пристрастии проявились наследственные качества, таившиеся в нем: как-никак, а отец его, Кузьма Анфертьев, работал на заводе металлургического оборудования и всю жизнь имел дело с обработкой металла.

Вадим Кузьмич прекрасно понимал, что тисочки-молоточки далеко не забава. Теперь, когда у него были снимки, а точнее – чертежи Ключа, он приблизился к той, едва ли не последней черте, за которой простирались статьи Уголовного кодекса. Кстати, он приобрел и кодекс, увидев его случайно в магазине юридической литературы. И нашел слова, написанные специально для него: хищение государственного или общественного имущества в особо крупных размерах независимо от способа хищения наказывается лишением свободы на срок от восьми до пятнадцати лет с конфискацией имущества, со ссылкой или без таковой, или смертной казнью…

Или смертной казнью. Вот так.

– А ты изменился, – сказала ему однажды Наталья Михайловна, оборвав какой-то тягостный разговор.

– Изменился? – Вадим Кузьмич был удивлен. – Что ты имеешь в виду?

– Ты стал другим. У тебя появилось второе дно.

– Это хорошо или плохо?

– Не знаю. Пока еще не знаю, – Наталья Михайловна посмотрела мужу в глаза. – Тебя что-то беспокоит, ты все время о чем-то думаешь. И молчишь.

– Почему же молчу… Мы с тобой очень мило беседуем и на личные темы, и на общегосударственные, затрагиваем иногда международные события, внутренние проблемы нашей державы, которые, я полагаю, достойны самого серьезного внимания. Взять хотя бы развитие нечерноземной полосы, Продовольственную программу, борьбу с пьянством, которая последнее время приняла небывалый размах…

– Вот видишь, сколько ты произнес слов, чтобы уйти от главного, – улыбнулась Наталья Михайловна.

– Ты считаешь, что пьянство – тема недостаточно важная?

– Да. Я уверена, что у тебя на уме есть кое-что посущественней.

– Ты говоришь крамольные вещи, Наталья. За это не похвалят. Тебя не поймут.

– А ты, ты понимаешь меня?

– Годы совместной жизни дают мне основания…

– Кончай кривляться. Ты уходишь от разговора, Анфертьев. И это убеждает меня в том, что я попала в точку.

– Ты, Наталья, попала пальцем в небо. У каждого человека есть второе дно. А если его нет, это плохо. Значит, человек пуст, поверхностен, очевиден. Как сказал лучший, талантливейший человек нашей эпохи – тот, кто постоянно ясен, по-моему, просто глуп.

– Нет, Анфертьев, ты не глуп. Тебя не назовешь сильным, тебя нельзя отнести к удачливым. Но ты не глуп.

– Ошибка, Наталья, ошибка. Я очень тщеславен. Мое тщеславие настолько велико, что я не вижу вокруг возможностей накормить его, ублажить. Только поэтому оно меня и не беспокоит. Оно в спячке, как медведь в берлоге. Лучше его не тревожить. Если я буду ходить с гордо вскинутой головой, громко орать, хохотать, перекрывая гул родного завода, если товарищ Подчуфарин будет перебегать через дорогу, чтобы поздороваться со мной, – все это, вместе взятое, не удовлетворит моего тщеславия. И должность директора нашего завода меня не прельщает. Мне этого слишком мало, чтобы насытить мою гордыню, мое самолюбие!

– Ты это серьезно? – озадаченно спросила Наталья Михайловна.

– Вполне, – Анфертьев твердо посмотрел ей в глаза. – Если я как-то развеял твои сомнения о втором днище, считай мое заявление явкой с повинной.

– Нет, не развеял, – Наталья Михайловна молча разобрала постель, разделась и забралась под одеяло. – Мои подозрения усилились, – добавила она, беря в руки газету и надевая очки. – Настолько, что я начинаю бояться за тебя, Анфертьев.

– Не надо за меня бояться, – ответил Анфертьев. – Пока не надо. Авось.

– Ты ничего к этому не добавишь?

– Мне нечего добавить.

– Ложись.

– Ложусь. Свет выключать?

– Выключай, – Наталья Михайловна бросила газету на пол. – Что ты задумал? – спросила она уже в темноте.

– Так… Пустяк. Небольшой Кандибобер.

– Я, кажется, совершила ошибку, – медленно проговорила Наталья Михайловна. – Твое шутовство я принимала за слабость.

– Это не шутовство. Это беззаботность. Ведь я не думал, чем накормить свое самолюбие, чем его напоить, чем порадовать. Я не удручен дурными расчетами о продвижении по службе, поскольку не вижу даже далеко впереди себя должности, которую хотел бы заполучить. Возможно, я поступал плохо, но я не сушил мозги мыслями о повышении зарплаты, понимая, что это бесполезное и даже вредное занятие. Отсюда шла моя беззаботность.

– Шла? А сейчас?

– Не знаю… Во всяком случае, легкости поубавилось. Может быть, возраст подошел, а может, тщеславие измельчало, – Анфертьев улыбнулся в темноте, заложил руки за голову. – Невероятно, но я стал замечать и пренебрежение, чем бы оно ни прикрывалось, и зависимость, чем бы она ни скрашивалась.

– Ты уже не можешь относиться к этому равнодушно? – спросила Наталья Михайловна.

– Похоже на то.

– Но ведь, как и прежде, тебе ничего не изменить?

– Да, это печально. – Вадим Кузьмич понимал, что столь неопределенный ответ вызовет новые вопросы жены, но ему нравился этот допрос, хотелось выкручиваться, быть искренним и лукавым, хотелось, чтобы разговор о нем продолжался.

– Значит, растет внутреннее напряжение, неприятие, глядишь, поселятся в душе злость, зависть, а?

– Я об этом не думал, но, очевидно, такая опасность существует. Такая опасность всегда существует.

– И ты говоришь об этом так спокойно? Они что, уже поселились в тебе?

– Нет, эти хвори меня еще не беспокоят. Могу заверить, что среди наших друзей и знакомых, на заводе и в твоем научно-микроскопическом институте нет ни одного человека, которому бы я завидовал, места, которое я хотел бы занять.

– Это еще придет.

– Не уверен.

– Ты очень изменился, Анфертьев, – проговорила Наталья Михайловна. – И самое верное доказательство – наш разговор. Еще совсем недавно ты не стал бы со мной так говорить. Ты бы отшутился, отмахнулся, рассказал бы анекдот, чмокнул бы меня в щечку, и на этом бы все закончилось… А сейчас… Может быть, ты влюбился?

Анфертьев помолчал, застигнутый врасплох этим вопросом: влюблен ли он в самом деле? Можно ли его отношения со Светой подогнать под этот диагноз? Он представил себе ее лицо, глаза, губы, которые не решился поцеловать, и напрасно не решился, ощутил в ладонях ее плечи и невольно, сам того не замечая, отодвинулся от горячего бедра Натальи Михайловны. Она с удивлением, даже с некоторой обидой посмотрела на него, но, к счастью, Вадим Кузьмич не мог увидеть в темноте ее глаз, наполнявшихся слезами. Перед мысленным взором Анфертьева в это время стояло светлое лицо кассира на фоне Сейфа, которому она служила и который выдавал ей каждый месяц на все радости жизни, на все кругосветные путешествия, театры и наряды, на картошку и колбасу, на автобус, духи и мороженое, на перчатки, колготки, дубленки и шубы, на парикмахерскую, квартплату, на южные моря и северные озера, на кефир и чай, на галстук для Анфертьева и цветы для себя – сто рублей. Их едва хватало на столовское питание и проездной билет в трех видах общественного транспорта.

– Ты мне не ответил, – напомнила Наталья Михайловна и повернулась, проведя лицом по подушке и смахнув слезы слабости и обиды.

– Не влюбился ли я? – Анфертьев улыбнулся в темноту. – Если что-то и переменилось во мне, то не женский пол тому виною.

– А что?

– Трудно сказать… Всегда ли мы знаем, что нас меняет… Сон, который забылся, грубое слово, ласковый взгляд, победа, которую никто не заметил, поражение, которое не тронуло тебя самого…

– Все это слишком умно, Анфертьев, а следовательно, далеко от истины. Давай спать.