В тени луны. Том 2 - Кайе Мэри Маргарет - Страница 20

• Предыдущая
• 20/94
• Следующая

Приложив ладонь к уху, он выслушал взгляды Алекса на цели только что выстроенной дороги между Лунджором и Сутрагуни, и заметил, что по его мнению, это чертовски полезная штука. Если в Лунджорском гарнизоне среди солдат возникнет недовольство, ему было известно, что многие из новых полковников были страшно некомпетентны и не знали, как обращаться с туземцами — совсем по-другому было в его дни, он-то знал всех своих людей по имени! — тогда полки из Сутрагуни, преданные ему до последнего человека, немедленно смогут прибыть туда, чтобы водворить порядок. Да и вообще он не видит ни малейшего повода к беспокойству. Он всегда находится в курсе дел и первый заметит, если начнут возникать какие-то волнения. Капитану Рэнделлу не о чем беспокоиться.

Алекс молча повернулся и покинул его, не тратя лишних слов.

Экипажи с дамами рано уехали из Хазрат-Бага, чтобы успеть вернуться до темноты, но охотники остались на озере, чтобы пострелять еще немного, и через три часа при свете месяца верхом отправились назад, чтобы успеть посетить большой прием, который давал комиссар в завершение дневных увеселений.

Собравшиеся в резиденции большей частью состояли из тех, кто был в Хазрат-Баге, включая членов оригинального «Итальянского оперного театра», исполнявших отрывки из легких опер, а затем несколько популярных песен.

Алекс присутствовал на этом приеме по причинам, связанным с джентльменом по имени мистер Хуан-Девант. Алекс приехал в плохом настроении, поэтому, может быть, впервые в жизни намеренно стал пить слишком много.

Спиртные напитки всегда щедро лились на вечеринках у комиссара, даже в смешанном обществе, и хотя попойки времен Регентства ушли в прошлое, все же гость, который не мог похвастаться хотя бы одной выпитой бутылкой портвейна за вечер, считался неполноценным. Но хотя вино и коньяк в доме комиссара были лучшими из того, что можно было достать, они мало повлияли на Алекса и его возрастающее раздражение, к чему добавил свою лепту и мистер Бартон, открыто расточавший любвеобильные авансы златоволосому украшению оперной компании, не обращая внимания на присутствие своей жены.

Дело близилось к полуночи, когда неплохой баритон мистера Хуана-Деванта принялся выводить знакомую балладу:

Музыка и воспоминания больно поразили Алекса, и в нем как будто что-то сломалось, будто лопнула слишком туго натянутая нить. Он поставил свой стакан, прошел через комнату, и спокойно увел синьориту Аврору Резину из окружения комиссара. У него был некоторый опыт в общении с такими женщинами, и он выпил достаточно много, чтобы пренебречь враждебностью комиссара. Все вдруг потеряло для него значение. И кроме того, там была Винтер, которую нельзя заставлять терпеть оскорбительное поведение ее мужа. Но он не хотел думать о Винтер…

Алекс мог быть обаятельным, когда хотел, но сейчас он этого хотел. Он не обращал внимания на кипящего от возмущения своего начальника, враждебность полковника Маулсена и огорчение на лице Винтер и увел актрису с собой — видимо, чтобы показать ей сад при лунном свете. Они не возвратились, хотя большинство гостей, несмотря на длинный и утомительный день, проведенный на свежем воздухе, остались до двух часов ночи, а кто и дольше.

Комиссар грубо высказался в адрес капитана Рэнделла, когда гости разъехались, и закончил свою речь замечанием, что Лу Коттар была права на счет этого малого, черт возьми, — он действительно темная лошадка, а для женщин такие хуже всего: уж такой женщине, как Лу, можно поверить! Лу всегда говорила, что Рэнделл еще себя покажет, а сегодня он отхватил себе порядочную киску, чтобы согреться ночью. Только ему, Конвею Бартону, досталась эта холодная рыба, будь она проклята.

Комиссар вернулся в опустевшую гостиную, чтобы выпить еще бренди, а Винтер ушла в свою комнату и долго сидела на краю кровати, невидящим взглядом уставившись перед собой и думая об Алексе. Алекс с его сильными, нервными пальцами, гладящий волосы другой женщины, и его темноволосая голова, лежащая на пышной напудренной груди или зарывшаяся в подозрительно ярких золотых локонах…

Только под утро она плакала о мертвой птице. Нет, конечно, не о мертвой птице. Она плакала из-за того, что было разрушено что-то прекрасное. Прекрасный день или сильная, красивая птица? Или из-за своих иллюзий и того, что с ним стало? Она не знала. Но сейчас она не плакала, потому что представила, что Алекс мог быть, как Карлион и полковник Маулсен, и Эдмунд Рэтли, который поцеловал ее так давно, и как… как Конвей.

«Я должна уехать, — думала Винтер, как уже думала, впервые открыв, что любит Алекса. — Я вернусь домой в Гулаб-Махал. Если только удастся вернуться туда, я снова буду в безопасности — в безопасности от чего бы то ни было!» И как часто думала она о розовых стенах и блестящих цветах и птицах с яркими разноцветным оперением, которые были настолько ручными, что позволяли ей гладить себя, и о старой Азизе Бегам с ее уютными коленями и руками, пахнущими сандаловым деревом, на которых она сидела в теплых, звездных сумерках, слушая истории о богах и героях.

«Я вернусь, — подумала Винтер, сухими глазами вглядываясь в темные углы комнаты. — Если я смогу вернуться к началу — началу всего, что я помню, и смогу заново начать новую жизнь. Если только я смогу вернуться, я все начну сначала…»

Наконец она заснула, не раздеваясь, и в тот день она не поехала на верховую прогулку ни утром, ни вечером, потому что боялась увидеть Алекса.

Она не видела его довольно долго. Алекс тщательно об этом заботился. Ночь, которую он провел в объятиях Авроры, ничего не принесла и не решила его проблем. Она даже не заставила его забыть ощущения тонкого тела Винтер в его руках. В холодном сером свете раннего утра златоволосая Аврора оказалась неряшливой и вульгарной — губная помада, которой она красила свои надутые губы, пачкалась и была безобразна, а черная краска с ресниц измазала ей щеки. От нее пахло потом и рисовой пудрой, но над всем этим преобладал запах пачули, и Алекс смотрел на нее с нетерпением и жалостью и некоторым отвращением и думал о Винтер, оплакивающей на его плече смерть дикой птицы. Он обнаружил, что его злость не испарилась с наступлением утра, но все еще тяжелым камнем лежала на сердце.

Собственные запутанные эмоции раздражали его, он разбудил женщину и в свете восходящего солнца отвез ее к тому бунгало, где расположилась театральная труппа и откуда она вместе со остальными ее членами уехала утром в Дели; Алекс послал с ними несколько слов мистеру Симону Фрейзеру и подыскал им неприметную личность, которая должна была присоединиться к скромной свите их слуг — предыдущий слуга, чье место он занял, внезапно заболел и был не в состоянии продолжать путь.

«Может быть, мне в каждой тени чудится угроза? — подумал Алекс. — Этот человек умеет петь. Но это могут делать многие русские. Театральные труппы редко добираются дальше Калькутты или Мадраса, а эти люди были в Лакноу. Ну, ладно, по крайней мере, теперь мы будем знать, с кем он встретится на дороге и о чем будет говорить, и Фрейзер сможет разобраться с ним в Дели».

Алекс больше не приходил ужинать в резиденцию и не ездил на конные прогулки с Винтер. Иногда он на несколько дней пропадал из своего бунгало, потому что все больше свободного времени проводил в деревнях, собирая информацию между своими служебными обязанностями и делая все, что в его власти, чтобы успокоить тревогу, которую чувствовал за каждым вопросом и осторожным приветствием.

Крестьяне передавали ему слухи — такие же истории, как та про перемолотые кости, которые якобы перемешаны с правительственной мукой, — а он опровергал их, объясняя и успокаивая, и слушатели соглашались с ним. Да, да, он был прав. Его честь, господин был прав. Это просто сказка, неправда. Сказка, которую распространяют злые люди, чтобы напугать простаков… Но он знал, что они не ели муку и она лежала и гнила на запечатанных правительственных складах и фурах.

• Предыдущая
• 20/94
• Следующая