Его батальон - Быков Василь Владимирович - Страница 19

• Предыдущая
• 19/41
• Следующая

Он их читал в редкие минуты покоя, наедине с собой.

«Мой дорогой сын, пишу тебе, наверно, в последний раз, вряд ли нам придется когда еще свидеться. По улице проходят последние бойцы нашей пехотной части, на Оршанском шоссе слышится сильный бой, под вечер, наверно, тут уже будут немцы. Может, ты меня осудишь за то, что я остаюсь в этом городе под властью оккупантов, но куда мне идти? Ты знаешь, какое мое здоровье, к тому же я здесь родилась, здесь выросла, здесь тридцать лет моей жизни отдано детям и школе, здесь могилы моих стариков и твоего отца — я остаюсь с ними. Будь что будет!

Но что ждет тебя? — эта мысль приводит меня в отчаяние, я не нахожу себе ни покоя, ни места, ведь ты совсем еще молод, а на твоих плечах такая командирская ответственность. Как ты с ней справишься в такой жестокой войне, с таким сильным врагом, как эти немцы-фашисты?

Я напрасно не сетую, я понимаю, что таков твой удел, ты мужчина, воин, и этим все сказано. Правда, теперь я все думаю о тех годах твоей юности, когда ты сделал свой решающий выбор и стал военным. Может быть, следовало выбрать иначе? Возможно, прав был твой бухгалтер-отец, видевший иным твое будущее? Ты знаешь, сколько он потратил усилий, чтобы развить в тебе еще детские твои способности к искусству, и как льстили ему похвальные отзывы о них Пэпа и самого Добужинского. Но что делать? Выбор сделан, и теперь поздно сожалеть об этом.

Я только очень прошу — на коленях умоляю тебя, — если можно, побереги себя! Мы свое прожили, твое же — все впереди, если бы не эта проклятая война, так неожиданно свалившаяся на наши головы! Я тебя прошу лишь об одном — без крайней нужды не лезь на рожон, подумай, прежде чем рисковать жизнью, помни, как это ужасно для родителей — переживать своих детей. Твоя мама. Витебск, 9 июля 1941 года».

Всякий раз перечитывая это истершееся в карманах письмо, Волошин со скорбно-печальной улыбкой думал: «Милая, добрая, наивная мама, если бы это было возможно…»

Похоже, он задремал, пригревшись в своем тихом углу, и вдруг содрогнулся от испуга, от неясного сознания того, что случилась беда. Оставленные на ящике часы показывали четверть пятого, он их сунул в карман и выскочил из землянки, ошеломленный тем, что происходило снаружи.

Еще было темно, но ночная тишина исчезла, взорванная обвальным огневым треском и гулом, по всему поднебесью, сверкая, неслись, перекрещиваясь и обгоняя друг друга, десятки огненных трасс, над высотой то и дело взмывали в небо ракеты, синим дрожащим светом заливая переходящий в болото склон. Там же, слышно было, грохнуло несколько гранатных взрывов, и над болотом, батальонной цепью и пригорком густо неслись, сходясь и рассыпаясь в черной темени неба, огненные нити трасс.

Быстро подавив в себе сонный испуг, комбат понял, что, несмотря на грохот и густое сверкание вокруг, бой шел у немцев, его роты молчали. Скорее всего, как он того и боялся, это напоролись за болотом разведчики.

Он бросил испуганно выскочившему из землянки Маркину: «Докладывай в полк», а сам, крикнув Гутмана, пустился по траншее в поле.

Спотыкаясь и оступаясь на полевых неровностях, он бежал в дрожаще-подсвеченной темени навстречу этому грохоту вниз, к цепи седьмой роты, думая, что теперь придется выручать разведчиков, если только еще можно их выручить. Если оба они не распластались на склоне. Конечно, при этом опять не избежать неприятных объяснений с Гунько, но что делать? К объяснениям ему не привыкать.

Гутман, торопливо застегиваясь и подпоясываясь, молча бежал следом, озабоченно поглядывая на высоту, однажды упал, выругался и, пригнувшись, догнал комбата:

— Взбесились они там, что ли?

Волошин не ответил. Он тоже не сводил глаз с высоты, ее залитого мигающим светом склона, на котором, однако, отсюда ничего не было видно, и думал, что, наверно, разведчики влипли как следует, наверно, им уже не помочь. Чуть замедлив свой бег, он начал примечать опытным взглядом все высверки пулеметных трасс, которые он умел отличать среди множества других автоматических выстрелов и, омрачаясь, понял, что их много. Он такого не ждал. Он насчитал их не меньше шести, хотя, конечно, это была лишь часть хорошо организованной системы пулеметного огня, всю ее теперь они не раскроют.

Седьмая была вся на ногах, никто уже не спал, бойцы, высовываясь из темных окопчиков, тревожно смотрели на беснующуюся огнем высоту, ждали, что последует дальше. Он взял в сторону, сгибаясь, пробежал к знакомой приблиндажной траншейке, в которой уже жалось несколько человек и слышался голос Самохина:

— Не лезь, не лезь, не высовывайся! Жить надоело?

Волошин с ходу спрыгнул в траншею, кто-то посторонился, давая место комбату, следом влез Гутман, и Самохин сообщил озабоченно:

— Видите, что делается? Наверно, Нагорный…

— Еще не вернулся?

— Нет.

— Немедленно десять человек через болото на выручку. Немедленно!

— Есть! — бросил командир роты. — Гамзюк! Гамзюк, бери первый взвод и вниз!

Подсвеченный ракетными отблесками, Гамзюк выскочил из траншейки, пригнувшись, побежал вдоль цепи, и близкая огненная очередь, едва не сбив с него голову, толстым сверкающим жгутом пронеслась над бойцом. Когда она затухла, стало видно, как несколько человек нерешительно выбрались из своих окопчиков и упали в темени, наверно не решаясь куда-то бежать без команды.

Они медлили, два пулемета с высоты слепо строчили по кустарнику на болоте, трассирующие светляки рикошетов со шмелиным гудом разлетались в разные стороны. Наконец Гамзюк собрал всех и только сбежал к болоту, как рядом, в траншейке, кто-то обрадованно воскликнул:

— А вон, гляньте! Это не Нагорный?

Все повернули головы в сторону, куда указывал боец, действительно, в кустарнике ощущалось какое-то движение. Наверно, это заметили уже и бойцы Гамзюка, кто-то там, пригнувшись, взял резко в сторону. Минуту спустя несколько бойцов уже повернули обратно на взмежек, одна тесная группка их свернула к траншейке.

— Что такое, Гамзюк? — не стерпев, окликнул бойца Самохин.

— Да вот, ранило.

— Кого ранило?

Они подошли к брустверу и осторожно положили наземь неподвижное тело, кто-то принялся расстегивать на нем шинель, а на бруствер тяжело опустился Нагорный.

— Нагорный? Что у вас случилось? — встревоженно спросил Самохин.

— Счас, счас, товарищ лейтенант…

Только тут все заметили, что Нагорный совершенно выбился из сил, трудно дыша, он распахнул на себе шинель, скинул шапку и долго еще не мог вымолвить слова.

— Счас… Значит, так… Ранили вот его… Дрозда…

— Где ранили? — спросил комбат.

— Там, возле траншеи. Мы доползли… А как побежали… Сперва ползли, а там эта… Спираль…

— Какая спираль? — удивился командир роты.

— Ну эта… Бруно…

— Никакой там спирали не было. Вчера я весь день смотрел…

— Вчера не было. Натянули… Ну мы и вперлись. Ни туда, ни сюда. Я взял, потянул…

— Зачем? Зачем ты тянул, голова и два уха! — взъярился лейтенант.

— Так а Дрозда как же?.. Его ж там ранило, — кивнул он в сторону лежавшего на земле бойца, и комбат, поморщившись в темноте, заметил, что там уже появилась маленькая фигурка Веры. — Туда как ползли, не было. А потом натянули…

— А, они вас там загородили? Вот сволочи! — выругался командир роты.

Комбат не перебивал и не переспрашивал, он ждал, давая Нагорному выговориться о том, что занимало больше всего. Факт появления там спирали Бруно не облегчал положения, скорее наоборот. Но важнее все-таки было узнать о минах.

— Мы, значит, до самой траншеи доползли, слышим, они гергечут… Вдруг и сзади как зашурудят что-то, да так сильно…

— Как то есть зашурудят? — не понял комбат.

— Ну спираль на кольях растягивают. И запутали нас, как карасей в пруду. Ну а тут его и ранило…

— А мины? — нетерпеливо спросил Самохин.

— Что? Так мин нету. Мы не нашли. Да и те, с проволокой, ходили так, смело.

• Предыдущая
• 19/41
• Следующая