Зарубежная фантастическая проза прошлых веков (сборник) - Честертон Гилберт Кийт - Страница 106

Трудно выразить человеческим языком то изумительное достоинство, с которым зеленый человек шествовал «по улице. Какое-то врожденное величие, сочетавшееся с простотой, что-то неуловимое в посадке головы и в поступи заставляли будничных прохожих оборачиваться и провожать его взглядом; и в то же время во всем, что он делал, не было ничего сознательно подчеркнутого. В его движениях сквозило какое-то беспокойство, какая-то напряженность; но то была напряженность деспота, беспокойство божества, обремененного тягчайшей ответственностью. Преследовавшие его зеваки шли за ним из-за его ослепительного мундира — иными словами, они руководствовались тем инстинктом, который всех нас заставляет следовать за любым человеком, похожим на сумасшедшего, но еще в большой степени — за любым человеком, похожим на царя.

Внезапно напряженная гримаса почему-то сбежала с его лица и уступила место выражению полного довольства. Сопровождаемый жадными взглядами уличных зевак, великолепный зеленый джентльмен свернул с мостовой на тротуар и остановился перед огромным плакатом

«Горчицы Колмэна», прибитым к деревянному забору. Зрители затаили дыхание.

Он сунул руку в карман мундира, извлек оттуда маленький перочинный ножик, раскрыл его и сделал надрез на прибитой к забору бумаге: потом с помощью пальцев оторвал от рекламы неровную полосу желтой бумаги, а засим в первый раз за все время повернулся к восхищенным зрителям.

— Не найдется ли у кого-нибудь булавки? — сказал он с приятным иностранным акцентом.

М-р Лэмберт, стоявший поблизости, немедленно протянул ему одну из бесчисленных своих булавок, которыми он заменял оторванные пуговицы сюртука. Незнакомец отвесил экстравагантный, но полный достоинства поклон и рассыпался в преувеличенных благодарностях.

Затем он с чрезвычайно довольным и даже гордым видом приколол кусок желтой бумаги к серебряным жгутам, украшавшим его грудь, но через секунду на лице его вновь появилось беспокойное, напряженное выражение.

— Чем еще могу служить вам, сэр? — спросил Лэмберт с нелепой вежливостью, всегда проявляемой англичанами в минуту смущения.

— Красного… — нерешительно сказал незнакомец, — красного…

— Простите?

— Простите и вы меня, сеньор, — кланяясь, ответил незнакомец. — Нет ли у вас чего-нибудь красного?

— Красного?.. Право же… кажется, нет… когда-то я носил красный шарф, но…

— Баркер, — внезапно сказал Оберон Квин, — где ваш красный какаду? Где ваш какаду?

— Что вы хотите сказать? — в ужасе воскликнул Баркер, — Какой какаду? Когда вы видели у меня какаду?

— Я знаю, что у вас его не было, — смягчившись, ответил Оберон, — Где же он был все время?

Баркер не без раздражения повернулся к незнакомцу.

— Мне очень жаль, сэр, — сказал он кратко, но вежливо. — Я боюсь, что никто из нас не сумеет удовлетворить вашу просьбу. Но к чему вам, смею спросить…

— Благодарю вас, сеньор, это ничего не значит. Я сумею обойтись и собственными средствами.

С этими словами он вонзил лезвие перочинного ножа в ладонь левой руки. Кровь брызнула фонтаном и обагрила мостовую. Незнакомец извлек носовой платок, зубами оторвал от него полосу и омочил последнюю в крови.

— Если уж вы так великодушны, сеньор, — сказал он, — не откажите одолжить мне еще одну булавку.

Лэмберт протянул ему булавку, выпучив глаза, словно лягушка.

Укрепив красную тряпку рядом с желтой, незнакомец снял шляпу.

— Покорнейше, благодарю вас, джентльмены, — сказал он и, обмотав окровавленную руку остатками платка, с ошеломляющим величием двинулся дальше.

Смущенная всем виденным толпа не двигалась. Но маленький м-р Квин сорвался с места, помчался за незнакомцем и, сняв шляпу, остановил его. Ко всеобщему изумлению он заговорил с незнакомцем на чистейшем испанском языке.

— Сеньор, — сказал он, — простите мне, что я навязываю свое гостеприимство человеку, который кажется мне высокопоставленным, но — увы! — одиноким гостем в Лондоне. Окажите мне и моим друзьям, с которыми вы только что изволили беседовать, честь позавтракать с нами в ресторане.

Человек в зеленом мундире вспыхнул от удовольствия при звуках родного языка и принял приглашение с великим множеством поклонов, свойственных южным расам и опровергающих утверждение, будто церемонность не имеет ничего общего с подлинными чувствами человека.

— Сеньор, — сказал он, — вы говорите на моем родном языке. Но при всей любви к родине я не могу не позавидовать стране, называющей своим сыном столь безукоризненного рыцаря. Да позволено мне будет сказать: язык испанский, но сердце английское.

И он вместе со всеми вошел в ресторан.

— Я надеюсь, — внешне сдержанно, но внутренне сгорая от любопытства, сказал Баркер, когда им подали рыбу, — я надеюсь, вы не сочтете невежливым с моей стороны, если я спрошу вас, зачем вы это делаете.

— Что именно, сеньор? — спросил незнакомец. Он говорил по-английски вполне свободно, но с каким-то неуловимым американским акцентом.

— Гм, — несколько смутившись, молвил Баркер, — ну, да этот самый клочок желтой бумаги… и… э… перочинный ножик… и…

Сказать вам это — значит назвать мое имя, — с какой-то грустной гордостью ответствовал незнакомец. — Я Хуан дель Фуего, президент Никарагуа.

С этими словами незнакомец откинулся на спинку кресла и осушил свою рюмку шерри с таким видом, словно для него лично подобное объяснение было вполне исчерпывающе. Лицо Баркера, однако, нисколько не прояснилось.

— А желтая бумажка, — робко и вкрадчиво начал он, — и красная тряпка…

— Желтая бумажка и красная тряпка, — с неожиданным величием ответил Фуего, — суть национальные цвета Никарагуа.

— Но Никарагуа… — неуверенно сказал Баркер, — Никарагуа больше не…

— Никарагуа завоеван, подобно Афинам! Никарагуа пал, подобно Иерусалиму! — страстно воскликнул старик. — Янки и немцы — жестокие диктаторы современности— растоптали Никарагуа своими бычьими копытами. Но Никарагуа не умер! Никарагуа — идея!

— Блестящая идея, — робко подтвердил Оберон Квин.

— Да, — подхватил чужеземец. — Вы правы, великодушный англичанин. Блестящая идея, пламенная мысль! Сеньор, вы спросили меня, почему я, горя желанием увидеть цвета моей родины, оторвал кусок желтой бумаги и пролил свою кровь. Неужели вы не понимаете древней святости цветов? Символические цвета есть и у церкви. Подумайте о том, что значат для нас цвета, подумайте о человеке в моем положении, во всем мире не знающем и не видящем ничего, кроме этих двух цветов — красного и желтого! Я не интересуюсь формой, я не разбираю, что плохо и что хорошо, для меня все — все равно! Но там, где поле, поросшее куриной слепотой, и красная накидка какой-нибудь старухи, — там Никарагуа. Там, где красные маки и желтая куча песка, — там Никарагуа. Там, где лимон и пурпурный закат, там — Никарагуа. Там, где я вижу красный почтовый ящик и желтый закат, там бьется мое сердце. Кровь и пятно горчицы — моя геральдика. Желтый навоз и красный навоз в выгребной яме мне милее, чем все звезды вселенной.

— И если к завтраку может быть подано желтое вино и красное вино, вы не должны удовлетворяться одной вишневой наливкой! — восторженно воскликнул Квин. — Позвольте мне заказать бургундское и воссоздать в вашем чреве герб Никарагуа.

Баркер нервно играл ножом и, по-видимому, намеревался принять участие в разговоре. В нем трепетала напряженная нервность общительного англичанина.

— Насколько я понимаю, — промолвил он покашливая, — вы… кх… были президентом Никарагуа в те дни, когда республика… э… хм… отдадим ей должное… геройски отражала… э…

Экс-президент Никарагуа махнул рукой.

— Вы можете говорить со мной откровенно, — сказал он. — Я, к сожалению, очень хорошо знаю, что в наши дни весь мир настроен против Никарагуа и против меня. Я отнюдь не найду невежливым с вашей стороны, если вы откровенно выскажете мне все, что вы думаете о тех горестных событиях, которые повергли во прах мою республику.

Баркер посмотрел на него с выражением благодарности и безмерного облегчения.