Горец. Имперский рыцарь - Старицкий Дмитрий - Страница 14

Там же на станции меня догнала телеграмма от принца, сообщающая, что на Западном фронте пал смертью храбрых командир горно-кавалерийской бригады граф Битомар Рецкий, единственный сын и наследник маркграфа Ремидия. Тридцатилетний генерал-майор.

Вышел с вокзала, сжимая в кулаке телеграфную ленту.

Небо прояснилось.

Дождя не ожидается.

Вроде как бабье лето незаметно подкралось на радость солдатам, сидящим в сырых окопах.

Хорошо тем, кто курит, — им есть чем руки занять. А мне что делать?

В салоне накатил сто грамм можжевеловки за помин души раба божьего Битомара, которого никогда в жизни не видел. И сел писать телеграмму Ремидию с соболезнованиями от имени всех рецких горцев Восточного фронта.

Потом собрал их всех на вокзальной площади и огорошил известием. Приказал в знак траура надеть на левые рукава черные ленты.

— Вахмистр, — позвал я своего тыловика в конце краткой речи.

— Слушаюсь, господин комиссар, — появился он как из-под земли.

— Извернись змеей, но вина найди. Будут нужны деньги — только скажи сколько. Сегодня каждый горец должен выпить свою печальную кружку и оросить вином землю.

А сам ушел на телеграф отправлять послание во Втуц. Жалко мне стало старого Ремидия. Хороший он человек, такого поддержать в горе не грех.

А горцы плавно перетекли с брусчатки площади на деревянный перрон у моего поезда. Появились музыкальные инструменты типа волынок, барабаны, флейты, даже губные гармошки. И импровизированный оркестр заиграл что-то архаическое, настолько древнее, что даже сравнить не с чем.

Горцы стали парами выходить на перрон и, заткнув полы шинелей за пояс, выделывали под эту музыку незамысловатые па. И в конце короткого танца с силой втыкали с высоко поднятых рук в доски перрона по два кинжала. Следом выходила следующая пара, и все повторялось с несколько убыстряющимся темпом.

На все это завораживающее некой примитивностью действо я смотрел во все глаза из окна салон-вагона. И не узнавал своих солдат.

А это действо все продолжалось и продолжалось уже второй час. Никаких выкриков. Никаких песен. Только музыка, перестук каблуков по доскам и звук втыкающихся кинжалов. Каждой следующей паре предстояло выделывать свои па, не задевая уже воткнутых клинков, которые стали образовывать на перроне какой-то узор.

И все повторялось и повторялось…

Пока в ткань музыки не стали врываться выстрелы. Горцы стреляли в воздух. Но не беспорядочно, а в контрапункте с барабанами.

В салон стремительно влетел генерал Аршфорт, колыша красной подкладкой распахнутой шинели. С ходу высказал мне с возмущением:

— Кобчик, что это у вас тут происходит? Мы все же на фронте, в конце концов, а не в запасном полку на празднике урожая.

— Тризна, — ответил я кратко.

— Какая тризна?

— Тризна по большому вождю.

— Кто у вас умер?

Я вынул из кармана рулончик узкой телеграфной ленты и протянул ее командующему.

— Понятно, — сказал он, возвращая мне телеграмму. — Я пришлю вина. Бочки хватит на всех? Чтобы не допьяна.

— Вы хотите стать новым большим вождем у горцев? — спросил я, глядя в глаза генералу. — Вино выставляет претендент. Вождь умер — да здравствует вождь.

— Хм… — поднял брови Аршфорт и улыбнулся, примеряя мои слова к себе. — Возможно, это было бы неплохо.

— Тогда приготовьтесь к тому, экселенц, чтобы, когда они отгорюют, лично повести их за собой отомстить врагу с одним холодным оружием в руках. Творить уже «кровавую тризну», — повторил я то, о чем мне совсем недавно поведал вахмистр после доклада о том, что вино найдено в нужном количестве.

— Куда? Когда? Почему без приказа? — затряс щеками командир корпуса.

— Возможно, уже сегодня ночью. Для мести им не нужен приказ, экселенц. Это горцы. Лучше приготовьте войска поддержки и запустите их в бой, когда мы вырежем первую траншею царцев.

— Почему царцев, граф же погиб на Западном фронте? — Генерал искренне не понимал.

— Какая разница, кого из союзников резать? — ответил я вопросом на вопрос. — Эти, по крайней мере, в шаговой доступности. И это… экселенц, очень прошу, не забудьте артиллерией ударить по второй траншее по сигналу красной ракеты и перенести обстрел на третью траншею по сигналу зеленой.

— У вас и ракеты есть? — удивился генерал.

— Трофейные, — улыбнулся я.

— Я не понял, — проговорил командующий. — Вы что, сами пойдете впереди них на царские траншеи с одним кинжалом?

— Положение обязывает, экселенц, — гордо ответил я и тяжко вздохнул. — Разве хочешь? Надо! Надо было отказываться раньше. До того как они меня кидали в небо после боя у моста.

— Я пришлю лично вам бочку вина и карту с местом, где надо сделать прорыв. Если вы все так жаждете смерти, то пусть она будет не напрасной.

Волынки слегка притихли, и рокотали только барабаны. Странным рваным ритмом.

— Прекрасная боевая музыка, — восхитился Аршфорт. — Осталось только показать пальцем и крикнуть «бей!». Дайте и мне на рукав траурную ленту.

— Вы пойдете с нами, экселенц?

— Нет. У меня в подчинении не одни горцы. Но я хочу уважить память графа.

Под звуки барабанов горцы снова выходили на перрон, танцевали свои незамысловатые па с высоко поднятыми коленями и походя вынимали из досок настила свои кинжалы. Также в очередь.

Потом музыка смолкла, и они ушли.

— Куда это они? — Голос генерала был озабоченным.

— Обедать, — ответил я, повязывая на рукав его шинели черную ленту. — Еще впереди выборы военного вождя, который их поведет в бой. И не обязательно это будет офицер. А сама «кровавая тризна» состоится ночью.

— Кобчик, у вас есть чего-нибудь выпить и покрепче? — спросил командующий. — Помянем графа. Пока не началось. С ума можно с вами, горцами, сойти.

— Надеюсь, теперь вы поняли, экселенц, почему до изобретения огнестрельного оружия рецкие горцы никогда не имели поражений?

Говоря это, я сам ощущал себя настоящим рецким горцем. К большому своему удивлению.

Темной безлунной ночью, которая не сулила никаких бед обеим армиям, горские штурмовики легко пересекли ползком нейтральную полосу, на которой не было никакой проволоки. Тихо ввалились в траншею, перерезая глотки заранее высмотренным полудремлющим часовым, и растеклись по ходам сообщений творить «кровавую тризну».

Лица горцев светились неподдельным счастьем. Те, что находились рядом со мной, белозубо скалились, слизывая кровь врага с клинков. Даже мазали ею свои щеки, также с клинка. Весь налет цивилизованности слетел с этих людей, как его и не было. Они сейчас не жили, они творили древний обряд, о котором столетиями будут петь песни в высоких горах. Потому как никто в роте не мог припомнить, чтобы «кровавая тризна» проводилась на поле боя, по крайней мере, при жизни их отцов и дедов.

Минут восемь по царским позициям беззвучной тенью носилась тихая смерть, пока кто-то из царцев не поднял тревогу. Тогда в блиндажи полетели гранаты. Сразу по две штуки. Одну ловкий человек и обратно выпихнуть может, а вот две разом вряд ли кто сподобится. Я на этом настоял перед боем. Мы сюда не умирать пришли, а отомстить.

— Ракету. Красную, — приказал я денщику, который не отходил от меня ни на шаг, таская тяжелую ракетницу.

Не успела ракета, рассыпая искры, упасть на землю, как по второй траншее врагов загрохотала вся наличная артиллерия корпуса. Как только успели выкатиться на позиции и корректировщиков выслать с телефонами?

А мы в траншее раздались в стороны, вырезая уже фланги и освобождая место для атаки линейной пехоты, которой в первой траншее оставили от врага только окровавленные трупы.

Так мое прозвище, данное мне злобствующими интендантами, получило совсем другое звучание.

Кровавый Кобчик.

Вышел я из этого боя без царапины, но весь в крови. В чужой крови.

Горцы смотрели на меня с восторгом.

Огемцы — с опаской.

В штабе корпуса на другой день мне устроили овацию.