Воронья дорога - Бэнкс Иэн М. - Страница 42

• Предыдущая
• 42/99
• Следующая

Когда удалось разглядеть то место, куда указывал винтовкой Фергюс, Рори, так и лежа на полу, ноги на опрокинутом стуле, начал садиться. Голова и спина оторвались от пола… И тут же верхнюю половину туловища резко повело вправо, к Фергюсу.

– Ой!– Рори с помощью руки попытался восстановить равновесие, но в ней был дробовик. Длинное вороненое дуло смещалось в сторону Фергюса. Тот следил за беспомощным падением Рори, ружейный ствол кренился, как спиленное дерево, широкая мушка смотрела прямиком на Фергюса. Рори совершенно ясно понял, что сейчас произойдет, но предотвратить не мог. У Фергюса от ужаса округлились глаза. Он подпрыгнул изо всех сил, спеша укрыться за спинкой дивана.

Рори упал на бок, дробовик грянул, и спинка дивана взорвалась пылью и конским волосом.

Рори положил на пол оружие. Выстрел еще гремел в его ушах. Комната пропахла дымом, и огонь в очаге вдруг показался удивительно тихим.

– Ферг? – осторожно позвал Рори, но сам себя не услышал.– Ферг!– выкрикнул он.

Он сел, оставив на полу помповуху. С него градом посыпалась штукатурка.

– Чего ? – появился Фергюс над спинкой дивана. Он был без оружия.

Рори глядел на него. Оба моргали – слезились глаза.

– Не попало?– спросил Рори.

– Не знаю.– Фергюс, пошатываясь и хрустя штукатуркой, обошел диван и сел. Глянул на дымящуюся дыру в спинке дивана рядом с собой, затем на пробоины в потолке.

На эти дырки он таращился долго. Лотом заплакал. Рори растерянно смотрел на него.

– В чем дело, приятель?

Фергюс не ответил. Он плакал, глядя на пробитый потолок. Потом судорожно наполнил воздухом легкие и опорожнил их громкими рыданиями, вздрагивая всем телом. Наконец закрыл лицо ладонями. Так и сидел, покачиваясь взад-вперед, вцепившись пальцами в волосы над ушами. Слезы текли, срывались с носа и пятнали белую пыль на половицах у его ног.

– Ферг,– подошел к нему Рори. Поколебался, но все же положил руку на плечи. – Фергюс, что не так, скажи?

Фергюс поднял голову, и вдруг Рори почувствовал себя старше него. Мясистое красное лицо Фергюса опухло, слезы пробороздили пыль на щеках, исчезая в щетине на подбородке. Наконец он заговорил – голосом обиженного мальчонки:

– О господи! Рори, я должен это кому-нибудь рассказать, но ты обещай… дай слово, что сам – ни словечка ни единой душе! Поклянись!

– Ты что, прикончил кого-нибудь?

– Нет!– помотал головой Фергюс, воздев очи горе.– Боже упаси! Да это и не обо мне.

– Ладно, даю слово.

Фергюс посмотрел на Рори, и тот содрогнулся.

– Клянешься ? – глухо спросил Фергюс. Рори кивнул:

– Клянусь.

У него кружилась голова. Казалось, полная дыма комната кренится, качается. Может, в патроны для дробовика или винтовки сейчас какую-нибудь химию добавляют ? И почему я заговорил про убийство ? Глупо. Глупо вести такие речи, в таком месте, безлунной ночью и т. д., тем более когда под рукой парочка единиц огнестрельного оружия.

– Хорошо.– Фергюс откинулся на спинку дивана, подышал глубоко и посмотрел на Рори почти трезвым взглядом.– Ничего, что я так про твою сестру? – медленно проговорил он, и губы расползлись в кривой улыбочке.

«Господи!» – подумал Рори, и его затошнило.

Но отступать было поздно.

На рассказ ушло минут пять. К его завершению Фергюс Эрвилл снова плакал, как дитя. Рори пришлось его утешать. И, сказав уйму самых добрых слов, какие только пришли на ум, он наконец признался – в уплату за доверие, да и самому захотелось исповедаться в свою очередь,– что на его совести пожар, уничтоживший пятнадцать лет назад амбар возле Порт-Энн.

Потом они над всем этим посмеялись, но то был тяжелый смех – растерянный и горький, и ничего им больше не оставалось, как тяпнуть виски и долбануть скрученный Рори косяк. Короче, Рори вздохнул с облегчением, когда Фергюсу круто поплохело и он до половины высунулся в мансардное окно – блевать на черепицы и водосточный желоб, пока Рори сбрасывал штукатурку с коек и укладывал оружие в чехол ~ от греха подальше. Проснулись они со свирепым похмельем в изувеченной комнате. Пахло черным порохом и рвотой. У очага валялась крыса – выстрелом ее почти разорвало надвое.

Перед уходом они не прибирались – взяли вещи и ушли. Никто даже словом не обмолвился о том, что было сказано ночью. Сошлись во мнениях: надо возвращаться к благам цивилизации и не мешать виски с марихуаной.

Больше не было таких походов с охотой, рыбалкой или просто стрельбой. Той же зимой Рори перебрался в Лондон.

Там он писал стихи.

Окутанный дождем, сотрясаемый порывами ветра, поезд стоял, дожидаясь разрешения выйти на магистраль. Не зная, чем еще заняться, я смотрел, как холодный ветер прижимает к земле грязную жесткую траву на пустоши возле Спрингберна. По пустоши топал человек, перед ним семенила дворняжка. Через прямоугольное поле тянулись две тропинки, образуя четкий андреевский крест из примятой травы. Пес остановился, унюхав что-то в бурьяне, задрал ножку, помочился. Шедший за ним человек был одет в дешевые джинсы и полупальто, руки он глубоко засунул в карманы. Бредя за собакой, время от времени давал ей пинка – от этого бедолага припускала, увеличивая дистанцию между собой и хозяином. Но через секунды бег вприпрыжку сменялся беспечной трусцой.

Смеркалось. Вдали зажигались уличные фонари – рассеянные искорки разгорались, меняли цвет с малинового на оранжевый.

Я глянул на часы. Серьезно мы застряли, вот уже минут десять ждем разрешения выйти на Квин-стрит. Тут часто приходится стоять и ждать, пока пройдет поезд на Эдинбург, но редко задержка бывает столь долгой. Станция отсюда в каких-то пяти минутах, и, что важнее, едой можно разжиться тоже в пяти минутах. Я не позавтракал, так как лег спать около четырех утра, ланч пропустил из-за похмелья и вообще едва не опоздал на поезд. И в поезде не оказалось вагона-ресторана – по распоряжению министерства путей сообщения до конца праздника этим вагонам стоять на запасных путях, такие вот дела. А на станции Квин-стрит, в какой-то паршивой миле, и гамбургеры, и сандвичи, и пироги, и пирожные. Да будь там одни только хаггисбургеры, я бы и от них не отказался.

– Леди и джентльмены…– прохрипел с акцентом жителя Глазго вагонный динамик, и я упал духом – вот оно, «идеальное» завершение «идеального» отдыха – из-за неполадок в работе светофора…

Я выглянул из сотрясаемого ветром вагона, где люди стенали, ругались и клялись отныне ездить на автобусе, или в следующий раз взять напрокат тачку, или купить тачку и научиться водить… За стеклом, испятнанным дождем, я увидел холодный январский день, серые небеса над мокрым городом, тропинку среди примятой ветром и дождем травы на пустыре. Картина вызывала уныние и жалость, в том числе и к себе самому. Интересно, по большому-то счету хоть что-нибудь имеет хоть какое-нибудь значение? Ты живешь, ты умираешь. Издали ты неотличим от этих травинок, и кто сказал, что ты важнее любой из них?

Трава может считать, что ей повезло, если она растет, если на нее падают солнечные лучи и дождевые капли и если ее не сжигают, или не вырывают с корнем, или не травят, или не закапывают при вспашке, разве что некоторые былинки волей случая оказываются на пути человеческом и их безжалостно топчут, ломают, мнут.

А люди?

Разум? Воля? Контроль? Кое-что в жизни мы контролировать не в силах, как не в силах трава контролировать человека, которому взбрело в голову распахать пустошь или построить на ней фабрику. Может, в великом гравитационном танце какой-нибудь астероид не удержится на своей орбите и упадет на Землю. Как пуля в лобешник: раз – и нет тебя. И никаких свидетелей твоей красивой гибели – разве что инопланетяне ее зафиксируют с ближайшей звезды. Только ничтожная вспышка, будто спичка загорелась в луче мощного прожектора… И больше ничего.

• Предыдущая
• 42/99
• Следующая