Z – значит Захария - О'Брайен Роберт К. - Страница 13

Он ответил:

— Нет, не надо, спасибо. Я только полюбуюсь пламенем несколько минут. А потом захочу спать. У меня всегда так, когда смотрю на огонь.

Всё равно я немного забеспокоилась. Он же умрёт со скуки. Когда я одна... когда я была одна, я всегда так уставала под конец дня, что если только не требовалось постирать, или пошить, или ещё что-нибудь сделать по хозяйству, то я обычно засыпала сразу же после ужина. Как было бы хорошо, если бы работало радио или проигрыватель! Он у нас был отличный, и пластинок хватало, но без электричества... Поэтому я и сделала кое-что такое, на что при других обстоятельствах никогда бы не решилась. Я сказала:

— Хотите, я поиграю на пианино? — И быстро добавила: — Но я играю не очень хорошо.

К моему удивлению, он, похоже, страшно обрадовался, можно сказать, пришёл в восторг.

— Правда?! — воскликнул он. — Да я не слышал музыки уже целый год!

Мне стало его жалко, не только потому, что играла я не очень хорошо — у меня и нот-то было совсем мало. Была музыкальная хрестоматия для второго класса Джона Томпсона, его же «Лёгкие пьесы» и одна концертная пьеса — «Элизе», я её когда-то учила. Хрестоматия — ну, это совсем простые вещички, для начинающих.

Я поставила лампу около пианино и начала играть «Лёгкие пьесы». В основном это всё детские пьески, но под конец сборника идут и посложнее, и покрасивее. Вот их я и играла, иногда бросая взгляд за спину, на своего слушателя. Кажется, ему по-настоящему нравилось, как я играю — может быть, потому, что я действительно играла лучше обычного и практически без ошибок. То есть, он не хлопал и ничего не говорил, нет, ничего такого, но он сидел в кресле, чуть наклонившись вперёд, и слушал, почти не шевелясь. Покончив с «Лёгкими пьесами», я сыграла «Элизе», а потом ещё несколько вещей из хрестоматии. Вот, собственно, и всё, что я умела, если не считать хоралов.

Хоралы, кстати, я играю лучше всего остального, потому что мне часто приходилось аккомпанировать хору в воскресной школе. Я открыла ноты и исполнила два моих любимых: «Как Ты велик» и «В саду Эдемском». Мелодии у них красивые, но аранжировка не подходит для фортепиано — это произведения для хора. «В саду Эдемском» я играла очень тихо и мягко; и, оглянувшись в очередной раз, обнаружила, что мой слушатель задремал, всё так же чуть склонившись вперёд. Я побоялась, что он, чего доброго, упадёт, и прекратила играть. Он тут же проснулся.

— Спасибо, — сказал он. — Это было прекрасно. — Помолчав, он добавил: — Лучший вечер в моей жизни.

Я спросила:

— В жизни? Вы, наверно, имели в виду, после войны?

— Ты меня слышала, — отчеканил он. — Я сказал «в жизни»!

Похоже, он рассердился. Ну, конечно, у него был жар, и чувствовал он себя не очень хорошо, вот и...

После этого он отправился спать; я предложила ему оставить дверь комнаты открытой и подбросила в камин дров — толстых поленьев, которых хватит на всю ночь. А сама поднялась наверх, в свою комнату. Стало на удивление холодно, не совсем как зимой, но весьма похоже. Я накрылась двумя одеялами и лежала под ними, размышляя и пытаясь согреться.

Почему-то, не знаю, почему, но хоралы настроили меня на грустный лад; я ощутила что-то вроде тоски по дому, хотя и была дома. Они заставили меня вспомнить о воскресной школе. В обычную школу мы ездили на автобусе вместе с другими детьми, но в воскресную мама и папа возили меня, Дэвида и Джозефа, нарядно одетых, в Огдентаун на машине — это всегда было что-то вроде праздника. Мне помнится столько всего хорошего. Неудивительно, я ведь начала ходить в воскресную школу, когда мне исполнилось пять. Собственно, воскресная школа заменила мне подготовительный класс: именно там я выучила алфавит по книжке с картинками, называющейся «Библейская азбука».

На первой странице было написано: «А значит Adam (Адам)»[5] и нарисована картинка: Адам стоит под яблоней, одетый в длинную белую тунику — что противоречит Библии, но ведь та книжка была для маленьких детей. Следующей буквой была «B значит Benjamin (Вениамин)», «С значит Christian (Христиан)» и так далее. На последней странице было написано: «Z значит Zachariah (Захария)»; и зная, что Адам — первый человек, я долгое время предполагала, что Захария — последний. Я выучила все буквы по этой книге, так что когда я в положенное время пошла в школу, то уже умела немножко читать.

Думы о воскресной школе и внезапно рассердившемся мистере Лумисе довели меня до того, что мне захотелось обратно в свою пещеру. Она теперь почему-то казалась такой милой и уютной. В конце концов я решила пойти ночевать туда (у меня там оставались одеяла и всё прочее) и вернуться утром пораньше, так чтобы мистер Лумис не догадался о моём отсутствии. Я встала, сошла вниз и направилась по коридору к входной двери. Проходя мимо комнаты, где спал мой гость, я услышала вскрик, а за ним другой. Мистер Лумис что-то громко говорил, но я не могла разобрать ни слова. Голос у него был тревожный, раздражённый, и я подумала, что ему, может быть, нужна помощь.

Поэтому я вернулась и приблизилась к двери. Он спал, и его мучил кошмар — это было ясно. Он вдруг начинал что-то бурно говорить, по временам довольно гневно, потом останавливался, словно прислушиваясь к ответу. Я поняла, что слышу половину разговора! Не всё можно было понять, но гость, без сомнения, обращался к Эдварду.

Он сказал:

— Начальник. Начальник чего?

Последовала пауза.

Затем он опять сказал:

— Больше нет, Эдвард! Теперь всё это не имеет никакого значения.

Опять пауза.

— Да чего ради? Мы же знаем, что они мертвы. Ни малейшего шанса! Ты что, не соображаешь? Мэри мертва. Билли мёртв. Ты ничем им не поможешь!

Он говорил и говорил, его голос постепенно становился тише и наконец перешёл в еле слышное бормотанье.

И тут он вдруг опять закричал, ожесточённо так:

— Убирайся! Я тебя предупреждаю! Убери свои лапы от... — Последнего слова я разобрать не смогла.

После это он издал душераздирающий стон, такой мучительный, что мне показалось, будто его терзает какая-то страшная боль.

А потом настала тишина.

Я на цыпочках подобралась к двери спальни и прислушалась. Мой гость ровно и тихо дышал. Кошмар окончился. Но я встревожилась: что это было? Он всего лишь видел страшный сон или опять впал в горячку и бредил? Боюсь, его болезнь обострилась.

И всё-таки не стоит уходить в пещеру. А вдруг мой гость позовёт на помощь?

Я вернулась в свою комнату наверху и завернулась в одеяла. Чуть позже за моей дверью послышалось поскуливание. Я впустила Фаро. Он улёгся на кровать рядом со мной, и через некоторое время я уснула.

3 июня (продолжение)

Я проснулась ещё до рассвета с идеей как приготовить салат. Идея вынырнула из сна: я видела маму, идущую через поле к лесу с корзинкой в руке. Проснувшись, я сообразила: мама отправилась за крессом и лаконосом — она всегда так делала в июне. На краю дальнего поля, за прудом, росло много всякой травы; полевой кресс чем-то напоминает водяной кресс, и если смешать его с листьями одуванчика, то получается вкусный зелёный салат. Листья лаконоса нужно обязательно проваривать, но когда они молодые, то напоминают шпинат (а вот старые не только горчат — они могут быть ядовитыми). Мама каждую весну отправлялась с корзиной собирать траву, мы с Дэвидом, Джозефом и, само собой, Фаро помогали ей. Просто я об этом позабыла, а сейчас вспомнила. Это доказывает, что и от снов бывает толк: случается, они приходят словно по заказу.

Мне не терпелось отправиться за зеленью, и я выпрыгнула из постели. Я знала точно, где лежит корзинка — на полке в кухонном шкафу — и где растут травы. Просто слюнки текли при мысли о свежей зелени, а уж мистеру Лумису наверняка хочется её ещё больше моего, ведь он, конечно же, ничего подобного не ел уже больше года; тогда как я, по крайней мере, лакомилась свежими овощами с огорода прошлым летом. Я отправилась за корзинкой и тут вспомнила его ночной кошмар и своё беспокойство о том, что наутро его болезнь обострится. Поэтому я осторожно сошла вниз и прислушалась у его открытой двери. Он дышал тихо и ровно, похоже, мирно спал, и я решила, что вполне могу отлучиться, ничем не рискуя.