Воспоминания - Брандт Вилли - Страница 17

Мы беседовали тогда и с Аденауэром. И я лично, несмотря на все то, что нас уже разделяло, посетил Штрауса. Стремление к проведению совместной внешней политики обуславливалось также причинами тактического характера. Да иначе и быть не могло. Я добился того, что при Людвиге Эрхарде, преемнике Аденауэра, при обсуждении вопросов внутригерманской политики меня от случая к случаю приглашали на заседания кабинета. Моя берлинская практика послужила примером и стимулом — я имею в виду сенат, в котором, пока это было возможно, заседали обе большие партии, а затем подключилась СвДП, хотя моя собственная партия имела почти две трети мандатов. Уже в марте 1961 года после поездки в США и беседы с Джоном Кеннеди я предложил, чтобы все партии в случае возникновения нового берлинского кризиса проявили солидарность. После выборов в октябре 1961 года я вновь после краткосрочного пребывания в Америке подтвердил свои предложения в меморандуме, который довел до сведения правительства и председателей фракций бундестага. При всем этом надо мной ни в коей мере не довлел гиперболизированный партийный эгоизм. Для этого затронутые вопросы были чересчур серьезными.

В центре всех размышлений стоял вопрос: каким образом можно трансформировать конфликт между Востоком и Западом, а сосуществование сделать плодотворным? Через год после возведения стены Гарвардский университет пригласил меня выступить именно по этому вопросу. Шел октябрь 1962 года, и интерес к этой теме был огромный. Немецкой редакции моих докладов я предпослал лозунг «Неизбежность риска». Сосуществование, говорил я, это не изобретение Советов и не их монополия на аргументацию. Различие между их и нашей концепцией обусловлено совершенно различными представлениями о сущности конфликта.

Основное, что я сказал в Гарварде: интересы советского руководства ясны, а теория — неверна. Неизбежный конфликт между государствами с различным социальным и экономическим устройством не так уж неизбежен. Мирное сосуществование по Хрущеву — это не поиск долговременной стабильности и даже не перерыв между боями, а новая возможность расширить сферы своего господства и влияния без риска ввязаться в атомную войну. Совместное проживание в нашем мире зависит от интересов всех стран, а не от теоретических принципов советского руководства. Я высказался за рациональное разделение задач между Америкой и Европой. Нам не следует забывать, что Европа сильнее, чем некоторым этого хотелось бы, и моложе, чем многие это себе представляют. В атлантическом партнерстве я видел нечто большее, чем военный союз.

Далее. Наша политическая стратегия должна исходить из того, что сосуществование возможно лишь в том случае, если мы избавимся от страха перед коммунистическим превосходством, а также от той столь же наивной, как и удобной беспечности, что правое дело автоматически одержит верх. Задача осуществления мирного сосуществования является для западных демократий самым суровым испытанием за всю их историю. Нельзя находиться под гипнозом оборонительных задач предотвращения катастрофы и самоутверждения, отвлекающих все наше внимание. «Ибо конфликт между Востоком и Западом не единственная и, по существу, не самая важная проблема, которую мы обязаны решить, если хотим выиграть будущее». Наша концепция не должна ограничиваться отношением к коммунистическому Востоку, она должна также распространяться на взаимоотношения между богатыми и бедными нациями. Сосуществование в виде мирного соревнования возможно, и может быть выиграно или проиграно в первую очередь в этих странах!

Далее. Нам необходимо иметь как можно больше реальных точек соприкосновения и рациональных связей. Речь идет о политике мирного риска и ненасильственного преобразования конфликта. История развивается не в соответствии с догмами и даже не по единой схеме. «Несмотря на то что в руках Вашингтона и Москвы сконцентрирована власть, которая держит сегодня мир в постоянном напряжении, существует также тенденция к деконцентрации власти. Развитие пойдет дальше. Возникнут новые магнитные поля власти». Нам следует искать формы, находящиеся над блоками и пронизывающие их. Нам нужно иметь как можно больше реальных точек соприкосновения и рациональных связей, в том числе столько «рациональных контактов с коммунистическим Востоком, сколько их в данный момент можно установить». Такая концепция может способствовать трансформации противоположной стороны. «Именно это я понимаю под активной, демократической политикой мирного сосуществования». И наконец: настоящие политические и идеологические стены нужно сносить постепенно, без конфликтов. Это возможно лишь в том случае, если мы сами уверены в своих ценностях. Дословно: «Нам не нужна контридеология, нам не нужна антидогма. Наша великая политическая мечта — это освобождение основных сфер жизни от любого политического влияния. Свобода есть сила».

Из Гарварда, где я год спустя с гордостью получил звание почетного доктора, я направился в Вашингтон. Один из ближайших сотрудников президента профессор Карл Кайзен передал ему текст моей речи и пояснил, сколь близко друг от друга проходят орбиты нашего мышления. Это были дни, когда стало обостряться положение вокруг Кубы. Он показал мне аэрофотосъемки ракетных позиций и не скрывал своих опасений, что все это приведет к серьезной конфронтации, от которой может пострадать и город, бургомистром которого я был. Я не проявил никакой нервозности, а вернувшись в Берлин и узнав, что кризис достиг критического пункта, передал ему в поздний час через американского посланника следующее: пусть он принимает такое решение, какое он считает правильным. В Берлине нет страха. Это известие, пронизанное духом непоколебимого доверия, обрадовало Кеннеди и скрепило наш союз. Его начало восходит к нашей первой встрече в Белом доме весной 1961 года. «Ваши мысли кажутся мне знакомыми», — сказал он мне тогда.

Сотрудники Кеннеди Тэд Соренсен и Артур Шлезингер впоследствии полагали, что, будь на месте президента сторонник «жесткого курса», он бы не остановился перед катастрофой военного конфликта. Кеннеди действительно вел азартную игру, но в союзе со своим братом Робертом он был полон решимости не доводить дела до войны. Позже стало известно, что Роберт в тесном контакте с послом Добрыниным держали курс на заключение секретного соглашения, которое предусматривало вывод ракет типа «Юпитер» из Турции. Это подтвердило наличие внутренней мягкой линии, скрытой за внешней жесткостью. Происходило примерно то же, что и в драме, разыгравшейся вокруг возведения стены. Кризис дал мощный толчок в формировании нового видения мира. Новые отношения между ядерными державами начали складываться сравнительно давно. Однако лишь во время кубинских событий осенью 1962 года необходимость снижения уровня конфронтации проявилась столь беспощадно. Кеннеди понял, что он должен избавить своего оппонента в мировой политике от поражения, а тем более унижения. Он не хотел «гнать русских ни на шаг дальше того, чем это было необходимо», говорили люди из его окружения.

Мысли, высказанные мной в Гарварде, профессор Кайзен прокомментировал следующими словами: «Я слышу в этом нечто родственное». Об официальной политике ФРГ он бы этого не сказал. Вот так были неуверены и одновременно заинтригованы люди Кеннеди. В саду Белого дома президент (он не хотел, чтобы при этом присутствовал посол) спросил меня: «С какого рода Германией мне придется иметь дело?» Я посоветовал ему настроиться на большую самостоятельность Германии и на растущую заинтересованность в разрядке.

Девять месяцев спустя, в июне 1963 года, Кеннеди, подобно триумфатору, въехал в Берлин. Этот день явился апогеем визита Кеннеди в Германию и большим событием в жизни города. Никогда еще в своей истории Берлин не встречал ни одного гостя со столь искренним восторгом. Уже почти два года стояла стена. Разочарование тем, что ссылки на четырехсторонний статус, в верности которому так часто клялись, не смогли предотвратить ее возведения, все еще глубоко сидело в сознании людей. Но в отношении обязательств, касавшихся Западного Берлина, никаких сомнений не было. Кеннеди неоднократно просматривал документальный фильм о своем визите в Берлин. Об этом я узнал вечером после похорон от его вдовы.