Der Architekt. Проект Германия - Мартьянов Андрей Леонидович - Страница 68

Прибытие в порт назначения завтра на рассвете — кораблик старый, идет медленно, тем более ради пущего спокойствия «Москва» отправится к Пехлеви не напрямую, а в виду берега. Под полом успокаивающе стучала машина, качка едва ощущалась, за иллюминатором синел Каспий — декабрь месяц, а море словно бы курортное, как в Гаграх до войны…

Война же осталась где-то неимоверно далеко, за Волгой, в лесах под Ржевом, Калининым и Ленинградом. В сталинградских степях.

В дверь каюты постучали, тот самый усатый армянин — товарищ комбриг, пожалуйста, ужинать в кают-компанию. Чем богаты — пшенная каша с американской тушенкой. Зато компот из самого натурального чернослива с айвой. Дары солнечного Азербайджана.

Шмулевич сбросил на койку шинель, проверил наличие документов и партбилета в кармане гимнастерки. Поразмыслил, куда бы сунуть портфель с бумагами и немногими личными вещами, но решил взять с собой, пускай в нем не имелось ровным счетом ничего секретного. Машинально коснулся эмали ордена Ленина слева на груди.

Компот — это святое. Надо идти.

За два месяца Семен Эфраимович не просто пообвыкся, а успел отчасти полюбить диковинный восточный городок. Вначале Пехлеви оставил не самое благоприятное впечатление — всё чужое.

Чужие запахи, чужая речь, — а говорили тут в основном на гилянском и азербайджанском; не по-зимнему тепло.

Вся, если позволено так выразиться, «цивилизация» сосредоточена в нескольких центральных кварталах, где есть каменные дома европейского обличья, кинотеатр, два ресторана (один открытый советским «Военторгом», а другой почему-то китайский), но зато полным-полно персидской экзотики — восточный базар, кальянные, чайханы и прочий рахат-лукум из «Тысячи и одной ночи».

К тому же здесь было куда чище, нежели в Бухаре, Хиве или Коканде времен Гражданской — персы аккуратный и чистоплотный народ.

Польский лагерь в окрестностях Пехлеви вполне благоустроен — сюда шла американская помощь по ленд-лизу, дополнительно за взбалмошными союзниками бдительно надзирали англичане. Часть корпуса генерала Андерса была выведена в Северный Ирак, штаб располагался в Тегеране, а британцы вдобавок выделили «Командующему польскими войсками на Ближнем Востоке» роскошную виллу в Багдаде, куда Андерс частенько наведывался отдохнуть от праведных трудов.

Тем не менее в Пехлеви оставалось большинство польских военных — сюда прибывали транспорты из Советского Союза с людьми (этнических поляков продолжали выпускать из лагерей или переправлять в Иран с мест постоянного жительства, если они изъявляли желание вступить в «Korpus Polski»), тут же находились склады со снаряжением и парк техники, включая танки (трофейные итальянские вкупе с ленд-лизовскими «Шерманами») и бронемашины.

Ознакомившись по прибытии с обстановкой, Шмулевич охарактеризовал положение армии Андерса как «сказочный бардак» и ничуть не погрешил против истины — поляки целиком и полностью оправдывали свою неистовую репутацию.

Период до конца 1942 года прошел во внутренних интригах, подковерных схватках в верхах, во взаимном подсиживании с должностей и непрекращающейся реорганизации армии — англичанами, которым СССР с колоссальным облегчением спихнул этот змеюшник, предполагалось создать два корпуса, в каждом по две дивизии и в каждой дивизии по две бригады плюс корпусные части.

Это ясновельможного пана Андерса решительно не устраивало, он не желал быть командиром корпуса и иметь соперника в лице командира другого корпуса.

Британцы нервно согласились: хорошо-хорошо, пусть будет один отдельный корпус из двух дивизий, по две бригады в каждой, две танковые бригады и корпусные части.

Андерс начал громко протестовать: он хотел быть только и исключительно командующим армией. Обладать статусом. Наконец, согласились и на это — так появилась «Польская армия на Востоке». И надо же, какая неприятность: генерал моментально начал саботировать все изданные ранее организационные приказы в пользу существующего положения, создавая этим невероятный хаос — требовалось устранить главного конкурента, командира 5-й дивизии Пашкевича…[51]

Англичане только руками разводили, понимая, что наставить буйных союзничков на стезю порядка практически невозможно и лучше бы как можно быстрее отправить их куда-нибудь повоевать, дабы джьельни жолнежи направили свою неиссякаемую энергию в полезное русло.

— Шляхетская вольница, — безнадежно говорил Шмулевич, знакомясь с оперативными донесениями. — Боже ж мой, как они ухитрились провоевать против Гитлера целый месяц в тридцать девятом?

— На голом энтузиазме, — хохотнул в ответ глава резидентуры в Пехлеви товарищ Самойленко. — Вы почитайте об их отношении к собственному премьер-министру…

Поляки предпочитали не скрывать своих чувств, особенно в подпитии — поскольку ресторанов в городе, как уже упоминалось, насчитывалось всего два, паны офицеры предпочитали «военторговский», где распускали языки так, что никакой агентуры вовсе не требовалось — подсаживайся к столику да слушай, изредка поддакивая.

Генерала брони и главу правительства в изгнании Владислава Сикорского чванливые шляхтичи и в грош не ставили: большинство офицеров разделяли взгляды санацизма правого толка[52] и боготворили покойного маршала Эдварда Рыдз-Смиглы.

Сикорского, в свое время бывшего в оппозиции к Пилсудскому и Смиглы, полагали «соглашателем», «гнилым либералом» и чуть ли не «большевиком» из-за его договора со Сталиным — при этом волшебным образом забывая, что благодаря этому пакту многие из панов офицеров нынче не валят лес где-нибудь под Тобольском или Краснотурьинском, а пьют русскую водку на теплом каспийском побережье.

Как собиралась воевать эта армия — было совершенно непонятно.

— Вот не скажите, Семен Эфраимович, — возразил товарищ Самойленко. — Когда поляком движет ненависть, он способен на многое. Выпусти этот сброд на немчуру — голыми руками порвут, зубами грызть будут. Хотя бы потому, что немцев они ненавидят прямо сейчас чуть больше, чем нас с вами. Но где Пехлеви, а где те немцы…

Шмулевич, давно научившийся вычленять из речи собеседника ключевое, при этом отметая второстепенное, запомнил прозвучавшие слова накрепко: «…ненавидят прямо сейчас».

Прямо сейчас.

А завтра?

— Да что ж такое-то? Если жить не даете, то дайте уже поспать!

Семен Шмулевич вскинулся на широкой низкой кровати — жил он в частном доме, у гилянской вдовы среднего достатка, женщины хоть и магометанского исповедания, но вполне домовитой, немного говорившей по-русски (как-никак портовый город, а прочные связи Пехлеви с Россией не прерывались лет двести вне зависимости от войн и революций) и по смерти мужа державшей свое небольшое дело: госпожа Хуршид ведала пекарней, в которой трудились трое наемных рабочих и одновременно ее родственников.

Ну какая тут эксплуатация человека человеком? Натуральный семейный кооператив.

Январские ночи в Персии темные, хоть глаз выколи. Электрического освещения на улицах нет. Если выйти на плоскую крышу дома, можно увидеть лишь несколько огоньков в центре, где стоят богатые дома и иностранные миссии. Однако в проеме, выводившем во внутренний двор, отчетливо взблескивают синеватые и желтые вспышки.

Стрельба. Не так чтобы очень ожесточенная, но постоянная.

Бабахнуло, да так, что окажись в окнах дома госпожи Хуршид стекла — вылетели бы. Тут тепло, поэтому ограничиваются занавесями.

Шмулевич в одних кальсонах выскочил во двор, забрался по приставной лесенке на крышу. Глянул на север — в стороне гавани к звездному небу поднималось грязно-оранжевое облако. Взрыв — похоже, корабль подорвали. Стрельба не стихает, только проявляется спорадически: несколько автоматных очередей здесь, несколько там. Граната, кажется, жахнула…

Снизу кто-то стучит в дверь дома и вопит на гилянском диалекте. Шмулевич научился отличать его от классического фарси — более гортанный, с протяжными гласными.