Der Architekt. Проект Германия - Мартьянов Андрей Леонидович - Страница 33

— А людей не жалко? — спросила Пешкова, окидывая меня испытующим взглядом.

— Так вы же правильно говорите, товарищ Пешкова: на жалость времени нет. Если немцы сами капитулируют — другой вопрос, а если нет — считаю, надо добить.

— А вдруг командование примет иное решение? — спросил Силантьев. Он снял очки и положил на стол рядом с кружкой.

— Командованию видней, я-то всяко подчинюсь. За мнения не сажают, — сказал я.

— Но берут на карандаш, — засмеялся Силантьев.

— Я хочу вот что спросить, — заговорила Пешкова, — имеется ли у вас, товарищ Морозов, личная ненависть к немецкому народу?

Ну и вопросы она задает… По мне, все немцы в основном с гнильцой. Но тут как с картошкой — поскоблишь, и можно в суп.

— Народ в целом можно ненавидеть только теоретически, — сказал я наконец, припомнив довоенную политучебу. — Потому как народ — субстанция абстрактная. А вот конкретные проявления различные бывают. Входишь в сожженную деревню — и кажется, голыми руками фрица бы порвал, какой первый подвернется. А потом приметишь сопливую веснушчатую рожу лет двадцати… Ну и «хенде хох», а потом еще, бывает, и хлебом поделишься… Не всегда, конечно…

— Вы часом не лукавите, товарищ лейтенант, а? — вмешался командующий.

Я пожал плечами:

— Привык говорить правду, товарищ командующий. Столько вранья в жизни повидал!.. Люди врать совсем не умеют. Как дети малые! Брешет, а сам глаза отводит, моргает и губу жмет; ну и всё сразу про него понятно. А я командир Красной армии, мне такое унижение не к лицу.

— Толково, — оценила Пешкова.

— Я и говорю, — подхватил майор Силантьев, — Морозов у меня толковый.

Все эти «цыганочки с выходом» в исполнении начальства нравились мне всё меньше и меньше.

— Скажи ему уж прямо, Силантьев, — подал голос командующий.

— Ладно, — кивнул майор. — Вот какое дело, товарищ лейтенант: придется вам одну… мадаму опекать. Под полную вашу личную ответственность поступает. Вы командир политически грамотный, партиец, без пятен в биографии.

Я перевел взгляд на Пешкову, но она, загадочно улыбаясь, покачала головой. Мол, нет, не ее. Другую. А жаль, я уж понадеялся, что познакомлюсь с ней в серьезном деле.

Майор Силантьев продолжил:

— В ближайшее время в Сталинград кроме сотрудников Красного Креста еще прибывает большая группа зарубежных журналистов. Им разрешен доступ на любые объекты, позволено беседовать с личным составом, делать фотоснимки. Слишком долго капиталистическая пресса публиковала про нас разные злопыхательства. Представляла нашествие германского фашизма на СССР как поход европейской цивилизации на оплот мирового злодейства. Буржуазные писаки утверждали, что немцы несут свет гуманизма в берлогу дикого зверя. Так пусть же весь мир полюбуется на этот «гуманизм»… — Он помолчал и прибавил: — Давайте-ка выпьем что-нибудь покрепче чая.

И сам набулькал мне в кружку заветного спирта. Я так понял, что сейчас мы наконец перейдем к существу вопроса.

— Среди зарубежных гостей будет находиться некая фрау Шпеер. Вот ее-то вам, товарищ Морозов, и надлежит опекать во всё время визита. Справитесь? Немецким владеете, политически грамотны, чрезмерной личной ненавистью к противнику, как мы сейчас выяснили, тоже не страдаете…

Пешкова прибавила:

— Я надеюсь, что фрау Шпеер станет моим союзником «с той стороны» при обсуждении вопроса о частичном обмене пленными.

— Так она работает в Международном Красном Кресте? — спросил я. — Кто она вообще такая? Предварительные данные на нее какие-нибудь имеются?

— Фрау Шпеер — мать нового рейхсканцлера, — сказал Силантьев.

Я поперхнулся. Пешкова улыбалась мне ласково. Командующий засмеялся:

— Фрау-то наверняка строгая. Придется тебе, Морозов, каждый день воротничок менять и ногти чистить. Если совсем туго придется, приходи в штаб армии, товарищи пособят.

— С какой конкретно миссией она приезжает? — спросил я. — С ознакомительной? Списки военнопленных для нее подготовить?

— О списках пока говорить рано, — возразил командующий. — Процесс обмена небыстрый. Пока речь идет о намерениях и отдельных жестах доброй воли.

Силантьев продолжил:

— У канцлера Шпеера имеется младший брат — капитан Эрнст Шпеер. Это информация долгое время оставалась практически совершенно неизвестной, поскольку не имела ровным счетом никакого значения — ни для нас, ни для немцев. Однако теперь обстоятельства переменились. Как следствие, капитан Шпеер становится заметной фигурой. После поражения Шестой армии он, вероятнее всего, находится в плену.

— Так фрау Шпеер прилетает за своим сыном? — спросил я.

— Именно, товарищ Морозов, — кивнул командующий. Он снова закурил, его темные глаза блестели в темноте.

— Это ж искать иголку в стоге сена! — взмолился я. — Списки практически не ведутся, половина фрицев успевает помереть, прежде чем их перепишут…

— Ничего не поделаешь, товарищ лейтенант, кому-то придется разгребать эти завалы, — сказал командующий.

— А нельзя задержать мамашу где-нибудь в Стокгольме? В Москве, если уж она собралась в СССР? Нелетная погода, партизаны там какие…

— Нельзя, — твердым, не допускающим возражений тоном ответил командующий. — Она прибывает с основной группой журналистов. Не сомневаюсь также в том, что она лично настаивает на этой поездке. Возможно, канцлер Альберт Шпеер побаивается своей мамаши. Такое с любыми канцлерами случается сплошь да рядом. Но тебе-то, Морозов, ее бояться совсем не обязательно. Ты же советский человек.

— Да никого я не боюсь…

Какого черта холеную немецкую домохозяйку, а то, небось, и баронессу-графиню, несет в наши степи, да еще при морозе в тридцать градусов? Очень ей надо смотреть на развалины Сталинграда, на горы трупов, пирамиды из касок и брошенных немецких винтовок… Такие, с позволения сказать, пейзажи и здоровенного мужика-то с ног валят.

А вдруг она в обмороки падать начнет? Не хватало мне еще, на смех личному составу, таскать на руках пожилую фрау и подносить ей нюхательную соль.

Не то чтобы я совсем рассиропился, пустил слюну и принялся жалеть фрау Шпеер. Наших матерей немец не жалел. И насмотрелись наши матери на такое…

Но это во мне обычные чувства говорили. Та сторона моей личности, которая каждого немца голыми руками порвать бы хотела. Вторая составляющая чекиста — то есть горячее сердце.

А холодный разум требовал иного, поэтому пришлось мне взять себя в руки. Наверное, я даже молчал не слишком долго.

— Дайте мне с собой водки хорошей или спирта, товарищ командующий, — попросил я. — Фляжки три, если можно. Померзнет у меня фрау-то. Да и для бодрости духа ей не помешает.

— Тут от немцев шнапса осталась пара ящиков, — сообщил командующий.

— Шнапс, между нами, гадость, да и слабенький он, — возразил я.

— А чекист соображает, а? — Командующий закурил, скомкал пустую пачку папирос и бросил на пол, сразу вытащил из кармана новую и положил перед собой. — Ладно, лейтенант, будет тебе водка. Понимаю, не для себя просишь, для дела.

Он подмигнул:

— А шампанского даме не положено. Не заслужили немцы шампанского, а?

Я не стал уточнять, чего, с моей точки зрения, заслужили немцы. Пешкова потягивала чай и молча слушала, о чем мы говорим.

— Мы тоже пока не заслужили, — задумчиво молвил командующий.

— Почему это? — вскинулся Силантьев. Он всегда такие вещи обостренно принимает — на собственный счет.

— Потому что в противоположном случае нам бы его прислали прямо из Москвы, — ответил командующий. — В цистерне с надписью «Живая рыба» — для конспирации… Ладно, товарищ Силантьев, хватит нам с тобой мурыжить лейтенанта. У него теперь забот по горло. Мамаша Шпеер небось пожелает самолично удостовериться, в каких условиях содержатся пленные.

— Кстати, я тоже этого желаю, — подала голос Пешкова. — Только не устраивайте мне «потемкинские деревни», показывайте как есть.

— Вас, Екатерина Павловна, проведем везде и повсюду, без утайки. Приказ товарища Сталина, — заверил майор Силантьев. Водочная слеза подрагивала в углу его выкаченного глаза, зрачок был странно расширен, красная сетка покрыла белок. Майор смертельно устал и держался на последнем вздохе.