Der Architekt. Проект Германия - Мартьянов Андрей Леонидович - Страница 24

Еще бы. Я давно перестал испытывать трепет при словах «государственная тайна», благо знаю их столько, что половину успел перезабыть. Но сказанное сегодня в бункере под резиденцией РСХА должно умереть вместе со мной. Вместе с Гейдрихом, Олендорфом и его помощниками.

Еще позавчера мне казалось, что мы ходим по грани. Сегодня, полагаю, грань мы переступили…

Я ожидал услышать этот вопрос от матери с самого ее приезда. Она с удручающей постоянностью намекала: ты теперь первый человек в стране (неправда — первый все-таки рейхспрезидент), у тебя колоссальное влияние, ты можешь командовать фельдмаршалами. Хорошо, слово «фюрер» больше никогда не звучало: мама поняла, что это крайне неуместно.

—.. Ты мог бы позаботиться об Эрнсте. — Слова наконец-то прозвучали. — По радио постоянно говорят о страшных боях на Волге, последнее письмо от твоего брата пришло три недели назад. Я опасаюсь, не случилось бы чего непоправимого. По-моему, с него достаточно Восточного фронта, полтора года. Разве нельзя…

Дальнейшее было предсказуемо. Если Эрнсту так хочется воевать, то почему именно Россия и Сталинград? Он опытный офицер, такие наверняка требуются и в Африке. Я поморщился — именно в Африке обстановка сейчас стремительно ухудшалась, и Генштаб во главе с Йодлем ломал головы, как помочь Эрвину Роммелю. Только Эрнста в Африканском корпусе и не хватало — одно дело позиционные бои в Сталинграде, и совсем другое поспешное отступление к Тунису с хронической нехваткой горючего, боеприпасов и продовольствия.

Эрнст, Эрнст. С его вечным комплексом младшего брата, стремлением к самореализации на фоне совершившего невероятный карьерный взлет умницы-Альберта, с тотальным отсутствием гибкости: попытайся я сейчас перевести Эрнста из его 2-го танкового полка куда-нибудь в Данию, Францию или Грецию, он завалит рапортами непосредственное начальство. Не брошу боевых товарищей и родное подразделение! До конца исполню свой долг перед Великой Германией! Хох, хох, хайль!

Тьфу.

Мама этого понимать не желает. Она человек старого воспитания, для нее фигура канцлера сакральна, мистична — канцлер Империи может всё. Щелчок пальцами — и к моим ногам падут вражеские города, туземные вожди принесут клятву верности, взмоют в небо тысячи самолетов и двинутся в атаку прославленные танковые армии.

Чисто теоретически я и впрямь могу устроить нечто похожее, но только не в случае со злюкой Эрнстом. Убежден, что там, на фронте, он счастлив. В том числе и потому, что не наблюдает в окружающем радиусе родного брата, коего ему со времен школы ставили в пример.

— Я постараюсь что-нибудь сделать. — Ложь во спасение? Почему бы и нет, потом всегда можно отговориться, сославшись на военную бюрократию, издержки боевых действий и любые другие обстоятельства. — Мама, но ты ведь знаешь его настроения…

Мать промолчала, продолжая возиться с разделкой индейки: готовила в доме ныне только она, не допуская на кухню мою жену и домоправительницу. Уверяла, что хочет вспомнить счастливые тридцатые, когда любые продукты покупались в магазине или на рынке без опостылевших продовольственных карточек. Меня и прежде-то снабжали по высшему разряду, а теперь канцлеру полагался вовсе неограниченный ассортимент из правительственного распределителя RMEL.[13] От этой привилегии я не отказался ради детей — не хотелось вспоминать собственное полуголодное детство времен Великой войны.

Когда мама молчит, не отвечая, это значит только одно: она сердится. Что ж, не буду мешать, тем более что прямо сейчас я ровным счетом ничем не могу ей помочь. У канцлера Германии довольно широкие возможности, но мгновенно извлечь Эрнста из-под Сталинграда, как фокусник достает кролика из шляпы, — это чересчур.

Остается разделаться с десертом — сегодня мать приготовила сырники с корицей и клюквенным сиропом — и идти наверх: поработать с документами часик-другой. Я решил каждый день уезжать из рейхсканцелярии в шесть вечера, чтобы больше проводить времени с семьей, а перевозить жену с детьми в это огромное, холодное и не слишком уютное здание я не решился.

Странно. Раньше я относился к своему архитектурному творению совсем иначе, считал Рейхсканцелярию истинным шедевром, строгим и величественным, полностью соответствующим репрезентативным задачам, стоящим перед ним. Всего за несколько дней резиденция стала восприниматься совсем иначе — контора и контора, ничем не отличающаяся от пропахшей чернилами и сургучом почты в заштатном городишке. Разве только отделка получше.

— Альберт. — Мама внезапно повернулась ко мне. Отложила разделочный нож, машинально вытерла руки о льняное полотенце. — Альберт, я обязана тебя спросить. И услышать в ответ чистую правду. Правду, какой горькой она бы ни оказалась.

О, нет, опять! Кажется, тему с Эрнстом мы по обоюдному молчаливому согласию закрыли, по крайней мере на какое-то время?!

— Альберт, что произошло с партией? — На глазах матери блестели слезы. — Я хочу спросить тебя об этом не как… Не как мать сына. Как один старый член партии другого. Как товарища по борьбе.

Ну и ну. Первую минуту я настолько растерялся, что потерял дар речи. Партия? Да-да, партия, НСДАП. Только сегодня вопрос обсуждался с Гейдрихом — временно решили учредить вместо Рейхсляйтунга «Высший партийный совет» наподобие «Gran Consiglio del Fascismo», давнего изобретения Муссолини. Назначить туда партийных чиновников среднего звена, не успевших запятнать себя коррупцией или открытым воровством, позже провести выборы председателя партии — мы не могли потерять поддержку столь массовой организации с множеством присоединенных союзов и подразделений!

Больше восьми миллионов членов партии должны были знать, что идет очищение рядов, НСДАП избавляется от перерожденцев, ренегатов и саботажников! На пост временного председателя мы назначили Артура Аксмана — до нынешнего ноября рейхсюгендфюрера. Аксман человек молодой и сравнительно безобидный, пользующийся авторитетом у молодежи. Особым умом не блещет, одновременно с тем неплохой организатор. А главное — большая политика не его стихия, Аксмана никогда не воспринимали всерьез и не втягивали в крупные интриги: пусть устраивает для детишек спортивные праздники и парады, это максимум, на что он способен.

Артур Аксман, заметим, самолично явился в РСХА 4 ноября, пытаясь покаяться в существующих и несуществующих грехах и категорически откреститься от «партийного заговора». В конце концов, как руководитель Гитлерюгенда он имел звание рейхсляйтера, а большинство таковых сейчас арестовано… Рейнхард Гейдрих немедля сообразил, в каком качестве Аксман окажется полезен.

— Что с партией, Альберт? — твердо повторила мама.

— Видишь ли, — очень осторожно начал я. — За минувшие годы, особенно с началом войны, произошло очень много страшных и… И неприемлемых для истинных патриотов Германии вещей. Ты знаешь, кто такой Лев Троцкий?

— Да, — сказала мать. — Русский революционер, еврей. Идеолог радикального большевизма. О нем рассказывали на собраниях низовой партийной организации в Мангейме. Очень жестокий и бессовестный человек. Кажется, его убили несколько лет назад. Но при чем тут…

— При том, — с нажимом сказал я, — что в нашей партии завелись свои Троцкие. Самовлюбленные, уверенные в своей безграничной правоте, но вместе с тем неумные и беспринципные люди. Произошло это не сейчас и не вчера.

Она хочет правды? Хорошо, пускай. Я могу рассказать, в какого монстра превратилось частное предприятие имени рейхсмаршала — «Рейхсверке Герман Геринг». Про знаменитый «свинарник Лея». Про то, что производящие танки фирмы «Хеншель» и «Порше» с огромным удовольствием не отправляли бы свои машины на фронт, а устроили грандиозное танковое сражение между собой — с бомбардировками конструкторских бюро конкурента, сносом фабрик и отправкой инженеров соперника в концлагеря. Лишь бы получить государственный заказ.