Гильдия темных ткачей - Соловьева Евгения - Страница 41
- Предыдущая
- 41/87
- Следующая
— А теперь, пожалуйста, целиком фразу.
Урок языка Марки шел своим чередом. Шер Хеуск, как всегда, требовал от ученика совершенства и выговаривал за каждую ошибку. К счастью, и логика, и математика, и алхимия, и прочие необходимые шеру науки давались баронету Маргрейту легко. Особенно же ему нравились история и экономика — новая, чрезвычайно интересная наука, придуманная гномами и пока не признанная в классических университетах.
Несмотря на желчный характер и строгость, наставник не возражал против изучения юным светлым хоть экономики, хоть тролльей наскальной живописи, лишь бы не в ущерб основной программе. Он гордился учеником, считая личной своей заслугой его неистребимую жажду знаний и способность мгновенно усваивать информацию. Но из принципа не хвалил.
Дайм уже предвкушал, как скатится вниз по лестнице, накинет волчью шубу, схватит санки и помчится к веселой компании на горке. Младший брат и старшие сестры давно закончили дела и развлекались. Иногда Дайм завидовал им, условным шерам — заниматься им приходилось куда меньше. Зато Дайм родился даже более одаренным, чем мать: целых две стихии, разум и вода. И кроме грамоты, математики, риторики и прочего, ему приходилось изучать ещё десяток наук, от ботаники до гномьих рун. Времени это занимало невероятное количество, правда, было настолько интересно, что никакие развлечения и в сравнение не шли. Разве что новомодное фехтование, которым истинные шеры пренебрегали, привлекало Дайма не меньше учебы.
Но на горку Дайм в тот день так и не попал. Едва окончился урок, в дверях библиотеки появилась баронесса. Блестящие каштановые локоны, улыбчивые золотисто-карие глаза и свежий румянец заставили бы незнакомого с баронессой Маргрейт человека принять её скорее за старшую сестру Дайма, нежели за мать. Несмотря на четверых детей, старшей из которых недавно исполнилось восемнадцать, Леситта Маргрейт сохранила девичью стройность и гибкость.
— Шер Хеуск, будьте любезны, оставьте нас. — Баронесса сопроводила слова улыбкой, но Дайм видел в её глазах тревогу и печаль. — Мне нужно поговорить с Даймом.
Наставник поклонился и покинул библиотеку.
Дайм подошёл к матери, так и стоящей у порога, и взял её за руку.
— Что случилось?
— Давай присядем. — Баронесса позволила сыну усадить себя в кресло и подвинуть скамеечку для ног, подождала, пока он сам устроится на стуле, и только тогда заговорила. — Дайм, я должна просить у тебя прощения. Ты знаешь, я люблю тебя не меньше твоих сестер и братьев… может быть, даже больше…
Устремив взгляд в окно, баронесса замолчала. На гладком лбу обозначилась горькая складочка. Тонкая, украшенная кольцами рука затеребила юбку. Дайм смотрел на мать и понимал, что не хочет услышать то, что она собирается сказать. Хотя он уже догадывался, о чем пойдет речь — но пока слово не сказано.
— Матушка, право, не стоит.
— Стоит. Ты знаешь, кто твой отец.
— Да, конечно.
— Покойный барон никогда не говорил с тобой об этом. Он считал тебя родным сыном. — Леситта словно думала вслух. — И слухи давно уже прекратились…
— Достаточно посмотреть в зеркало, матушка, — грустно улыбнулся Дайм.
Впервые он догадался, что вовсе не сын барона Маргрейта, лет в семь, подслушав разговор одного из гостей с матерью. Они говорили о фамильном сходстве двух дядюшек, что который год делят крохотную рощу у реки. Дайм задумался: почему сестры похожи на мать с отцом, и брат похож? Те же золотисто-карие материнские глаза, отцовский профиль, даже говорит как отец, хоть и пятилетний карапуз. А Дайм не похож. Разве что немного на мать. И ни у кого из родни нет таких глаз, ярко бирюзовых.
Попытка выведать правду у няни ни к чему не привела. Толстушка делала удивленные глаза, пожимала плечами и ничегошеньки не могла сказать, кроме как: «Светлый шер, да что вы такое говорите? Да кто вам такую чушь посмел сказать? Ваша матушка будет плакать, если узнает, что вы такое спрашиваете, светлый шер».
Но слова няньки Дайма не убедили, ведь её взяли, когда он уже родился. Догадку подтверждало и то, что об императорском дворе и столице родители никогда не говорили — а по расчетам Дайма выходило, что покинули Фьонадири и переехали в поместье они за семь месяцев до его появления на свет.
Он понял, кто его отец, едва увидев бирюзовые глаза Императора.
Дайму было одиннадцать, когда барон Маргрейт с семейством нанес визит дальнему соседу, графу Тендарну. В гостиной, на самом видном месте, висел портрет Его Всемогущества — в полный рост, в короне и мантии, со скипетром в виде головы кугуара. Слава Светлой, Дайм достаточно вырос, чтобы не показать удивления и страха.
Ни одной честолюбивой мысли в его голову не закралось. Он прекрасно помнил тщательно скрываемый за улыбками и шутками ужас матери, когда кто-либо из соседей или родни спрашивал, отчего баронесса не желает снова наведаться во Фьонадири — ведь в свое время красавица Леситта произвела фурор в высшем свете и чуть было не стала фрейлиной императрицы. И, хоть до глухого угла среди лесов западного Ольбера новости из Метрополии доходили медленно, редко и в весьма искаженном виде, о незавидной судьбе сводных братьев-бастардов Дайм слышал.
Вскоре после той поездки скончался барон Маргрейт. Смерть была мгновенной, барон сломал шею, вылетев из седла на полном скаку. После похорон баронесса закрылась в замке и перестала приглашать соседей.
Теперь же случилось то, о чем мать и сын никогда не говорили, но чего оба опасались. Дайму не было надобности гадать, отчего матушка завела тяжелый разговор и отчего в глазах её слезы: край конверта выглядывал из широкого рукава платья, а от него тянулся след чужой, страшной и омерзительной ауры — внизу пил коричный грог незнакомец. От взгляда на него Дайма пробрала дрожь: опутанный и пронизанный насквозь заклинаниями, он походил не на человека, а на сложный смертоносный механизм.
Ант, Бри, Вент, Гунт или Диен? Неужели я стану таким же?! Боги, за что?
Дайм еще раз с содроганием коснулся ауры существа, когда-то бывшего его сводным братом: ни собственной воли, ни эмоций, ни личности… Злые боги, как из человека можно сделать такое?
— Его Всемогущество требует твоего приезда в столицу. — Баронесса протянула сыну конверт со сломанной пурпурной печатью. — Вот, прочитай сам.
Письмо казалось Дайму змеей, готовой укусить. Он задержал дыхание, принимая его из рук матери, и долгие мгновения не решался развернуть. И вздохнул — с трудом, со всхлипом — только дочитав последние слова: «к пяти часам пополудни третьего дня месяца Медведя четыреста двадцать третьего года. Элиас Второй Кристис».
— Мне выезжать сегодня?
Он поднял взгляд на мать, всматриваясь и запоминая: больше он никогда её не увидит, и, быть может, не вспомнит.
— Да. Прости, Дайм. — До того сдерживаемые слезы покатились по щекам баронессы. — Я так надеялась.
— Не стоит, матушка. Вы ничего не могли поделать.
— Прости.
— А… вы не расскажете мне, как?
— Да, конечно. Мне неприятно вспоминать, но ты имеешь право знать…
423 год. Второй день праздника Зимнего Солнцестояния.
Императорский дворец, Фьонадири.
Пять суток, что со всей возможной скоростью маленький отряд двигался к столице Империи, Дайм обдумывал рассказ матери и одну единственную фразу из короткого письма Его Всемогущества.
История его рождения ничем не отличалась от множества таких же историй — ежегодно император обзаводился новой пассией, непременно из шеров, непременно красавицей, и так же непременно расставался с ней не более чем через семь-восемь месяцев. И не имело значения, замужем ли дама, желает ли столь высокой чести: воля Императора не признавала преград. Любовницы принесли ему восемь дочерей, с рождения назначенных в милосердные сестры, и пятерых сыновей — в дополнение к четверым законным принцам. Последний бастард родился на шесть лет раньше баронета Маргрейта. Именно его, лейтенанта лейб-гвардии Диена, император прислал за Даймом.
- Предыдущая
- 41/87
- Следующая
