Зарубежный детектив XX века. Популярная библиографическая энциклопедия - Бавин Сергей Павлович - Страница 21

Еще больше спешит он в следующем романе — «Подозрение», почуяв неладное в реакции своего друга, врача Хунгертобеля, на случайно попавшую в руки журнальную фотографию нацистского преступника, известного операциями без наркоза над заключенными.

Утвердившись в своем подозрении, что якобы скончавшийся в сорок пятом хирург Неле и процветающий владелец швейцарской клиники Эменбергер — одно лицо, Берлах, только что перенесший инфаркт, из-за которого была отложена необходимая операция, просит своего друга перевести его в клинику Эменбергера — чтобы в такой, явно неравной, ситуации изобличить преступника.

Но его инкогнито оказывается раскрытым. В атмосфере клиники с решетками на окнах, среди персонала, исповедующего идею «смерти как цели и смысла нашей жизни», наедине с дьяволом положение комиссара — лежачего больного — почти безнадежно, и его поступок выглядит бессмысленным. Однако в действие включается агасфер — могучая сила в лице гиганта по имени Гулливер, — друг Берлаха, бывший заключенный, бывший пациент врача-садиста…

Роман показывает, кстати говоря, как Дюрренматт для утверждения своих идей не останавливается перед пренебрежением законами жанра, если ему нужно разгоряченное интригой читательское воображение окунуть в ледяную воду реальности. «Прошли времена, когда рыцари, борясь со злом, отправлялись на битву против дракона одни, — упрекает безрассудного Берлаха Гулливер, спасший комиссара от смерти. — Прошли времена, когда достаточно только острого ума, чтобы схватить преступника за руку. Ты, детектив, — глупец и анахронизм… Вдвоем мы не спасем этот мир. Это так же безнадежно, как сизифов труд. Это не дано ни нам, ни целому народу. В силу нашей ограниченности мы можем помочь только в отдельных случаях».

Оригинальный психологический эксперимент положен автором в основу маленького романа «Авария». С одной стороны в нем принимают участие четыре старика-юриста, на склоне лет в качестве развлечения «заново проводящие знаменитые исторические процессы — процесс Сократа, процесс Иисуса Христа, Жанны д’Арк, Дрейфуса… поджигателей рейхстага», с другой — преуспевающий коммивояжер Альфред Трапс, в связи с аварией своей машины приглашенный этими стариками на ужин. Во время поистине раблезианского пиршества Трапс соглашается стать участником игры, суть которой — судебный процесс над ним самим. Рассказывая свою жизнь, подогреваемый вопросами «прокурора» и советами «адвоката», он приходит к неожиданному для себя выводу: «Я знакомлюсь с человеком, который и есть я сам». В изложении прокурора его вполне заурядная жизнь предстает «одним из удивительнейших преступлений века», но парадокс, к которому и ведет повествование автор, заключается в том, что Трапс с энтузиазмом, чуть ли не с наслаждением воспринимает прокурорский вариант своей судьбы — как коварного, хитрого, беспринципного, удачливого злодея — и отвергает адвокатскую версию, согласно которой он — «жертва эпохи», не заслуживающий сурового наказания… Финал, венчающий эту кафкианскую фантазию, весьма достоин театра абсурда.

«Отходной детективному жанру» назвал писатель роман «Обещание». То, что полиция нередко не справляется с раскрытием преступлений, особенно если это касается «простых людей», — еще не повод для «отходной», хотя именно этот сюжет и является основным в «Обещании». Случайно подвернувшийся «стрелочник» — ранее судимый за сходное преступление мелкий торговец фон Гунтен в качестве «преступника» утоляет жажду справедливости всех, кроме инспектора Маттеи.

Только он, сознавая почти полную безнадежность раскрытия этого дела — убийства восьмилетней девочки, — продолжает свое частное расследование, уйдя из полиции.

«— В нашем ремесле все возможно, — говорит ему бывший коллега. — Но не слишком ли рискован ваш метод?

— Другого метода нет… Я ничего не знаю об убийце. Искать его я не могу, значит, мне надо было отыскать его будущую жертву и выставить ребенка как наживку…»

Размышления о нравах общества, которых немало в «Обещании», построенном как рассказ в рассказе, не мешают, между тем, течению обстоятельств подойти к захватывающему финалу и… остановиться в шаге от ожидаемого результата. Господин X., рассказывающий писателю эту историю, подчеркивает, что развязка оказалась, «увы, до крайности убогая» и, хотя она «полностью реабилитировала Маттеи… как человека поистине гениального, который прозрел скрытые от нас двигательные силы действительности и… приблизился к тем, обычно недоступным нам, законам, которые управляют миром», пришлось констатировать: «Как это страшно, когда гений спотыкается о бессмыслицу!»

Детективу, устроившему рискованный эксперимент, не удалось насладиться победой над злом; дело, которое было спровоцировано «голосом свыше», оказалось прекращено теми же «высшими силами». Мистика повседневности, которой отдал дань Дюрренматт в этом романе, может быть воспринята по-разному, но она несомненно перекликается со словами героя «Подозрения» о том, что времена одиноких рыцарей прошли, а потому и можно «заказывать отходную» детективному жанру.

Но, судя по всему, Дюрренматт явно ошибся со своим прогнозом, а может, просто иронизировал по этому поводу, хотя его последний роман, над которым он работал с перерывами с 1957 по 1985 г., — еще один вопрос-размышление на эту же тему.

«Правосудие» — так многозначительно назван он. Дюрренматт всегда был склонен к парадоксам, к неожиданному ракурсу во взгляде на привычные обстоятельства. Так и здесь «немотивированное убийство» на глазах десятков свидетелей спустя некоторое время приводит в замешательство действующих лиц и заинтриговывает читателя. Убийца, некий доктор Колер, нимало не страдая в начале двадцатилетнего срока своего заключения, предлагает молодому юристу Шпету провести эксперимент: «Я желаю, чтобы вы заново расследовали мое дело… исходя из допущения, что убийцей был не я. Вас никто и не заставляет исследовать действительность… Вам надо рассмотреть одну из возможностей, которые таит в себе действительность. Видите ли, дорогой Шпет, действительность нам и без того известна, за нее-то я и сижу здесь и плету корзины, а вот о возможном нам известно очень мало. Возможное почти беспредельно. Как бы выглядела действительность, будь убийцей не я, а кто-нибудь другой? Кем бы оказался тогда этот другой? Вот на какой вопрос я и хотел бы получить от вас ответ. Я назначу вам тридцать тысяч гонорара…»

И вот адвокат с «говорящей фамилией» («шпет» по-немецки — «поздно») и, соответственно ей, несколько архаичными для своего времени понятиями о чести, справедливости и правосудии, не очень понимая, к чему это может прийти, начинает «новое дело», подключая частных сыщиков, углубляясь в изучение обстоятельств жизни убитого. Во многом «Правосудие» — обычный социально-критический роман, однако криминальная интрига, утратив монолитность, распространяется вширь, захватывая все новых и новых действующих лиц, обнаруживая криминальность всего общества, чтобы к финалу, «вывернувшись наизнанку», вновь рвануться к одной цели.

Любопытна судьба этого романа. Автор отмечал, что в свое время он забросил его, не закончив, ради другого произведения; позже несколько раз возвращался и лишь спустя почти двадцать лет, собираясь публиковать «как есть», решил-таки кое-что дописать. Эта последняя его часть обращает на себя внимание интенсивно заявленной мировоззренческой программой, особенно в «лирико-философском» резюме, отчетливо передающем позицию автора: «…я устало возвращаюсь к своему письменному столу, к своему полю битвы, в сферу притяжения своих творений… Я не сумел разгадать их, придуманных мною. Мои творения сами создали свою действительность, исторгнув ее из моего воображения и тем самым — из моей действительности… Но тем самым они тоже сделались частью нашей общей действительности и, естественно, одной из возможностей, одну из которых мы в свою очередь называем мировой историей, точно так же закутанной в кокон наших фантазий…»

Сквозным мотивом во всех романах Дюрренматта проходит идея, которая в равной степени может быть предметом философского трактата и «черного романа», — идея человекобога, т. е. нравственного обоснования существования в мире людей человека, посчитавшего себя вправе вершить судьбы мира, в равной степени готового распоряжаться как своей, так и чужой жизнью (значит, и смертью), продолжающего жить, «из озорства творя добро, из прихоти сея зло…»