Самая страшная книга 2016 (сборник) - Гелприн Майк - Страница 66

– Бьем нэ всэгда, – соврал Реваз. – Ынагда мы. – Он почесал волосатой пятерней переносицу, но выдумать, что бывает вместо избиения, не хватило фантазии.

– Иногда мы типа в очко харим, – помог Сатана и зареготал. – Три штыря в одну типа дырку. Хочешь?

Он тоже соврал: опускать «активистам» было не по масти – этим занимались в бараках борзые, которые за беспредел могли и спросить.

– Чего молчишь? – поддержал корешей Рублик. – Вопрос слышал: хочешь стать петухом? Отвечай!

– Мне это безразлично. Но знайте – ваши чаши полны.

– Чего? – не понял Рублик. – Чего ты сказал?

Первоходок внезапно перестал улыбаться. Закаменел лицом. Губы растянулись, словно их дернули за нитку, рот превратился в тонкий кровавый разрез.

– У каждого человека есть чаша, – медленно, растягивая слова, проговорил он. – У тебя, – повернулся он к Зверю, – она уже через край. Ты обречен. Вы двое еще нет, но помните: чаши не бездонны.

– У него, по ходу, крыша течет, – предположил Сатана. – Смотрите, пацаны, да он типа рожи строит, урод. Быкует, падлой буду. Слышь, ты, как там тебя, Сортир, тебя типа за что упаковали?

– Я убил женщину. Судью.

– Харашо, – одобрил Реваз. – Правылна паступыл. А можэт, ты ещо каво замачыл? А? Замачыл, да?

– Зачем тебе это? Тебя должна больше интересовать собственная судьба, а не покойников. Знай: тебя ждет нелегкая смерть. Мучительная. Уже скоро.

– Што? – ошалело переспросил Реваз. – Ты мнэ што гоныш, казол? Смэрт мою хочэш?

Он шатнулся вправо и с силой заехал кулаком собеседнику в челюсть. Это стало сигналом – миг спустя на упавшего набросились все трое.

– Лыбишься, сученыш, – приговаривал Сатана, норовя попасть носком кирзового ботинка в лицо. – Ну, гад. Слышь, пацаны, давайте в натуре его типа запарафиним. За такие слова положено опускать.

– Правылна, – согласился Зверь. – Смэрты моей захатэл, ачком атвэтыт.

– Без меня, пацаны, – отказался Рублик и отошел в сторону. – Я на такие дела не подписываюсь.

– Как хочешь, – Сатана гоготнул – Тогда на шухере типа постой.

– Лады.

– Ништяк, – сообщил Рублику Сатана и втолкнул изнасилованного подростка в камеру– Зверь ему все очко порвал. Эй, пацаны, – нового петуха принимайте. – Дверь с грохотом захлопнулась. – Знаешь, что он напоследок типа прогнал?

– Что прогнал? – эхом откликнулся Рублик.

– Типа, сказал, жалеет меня. Что типа не повезло мне. Вежливо так, на «вы», как к барину, прикинь.

Рублик напряг одну из немногочисленных уберегшихся от дури извилин и прикинул. В извилине родилась и набрала силу нехитрая комбинация.

– Петух, – сказал он уклончиво. – С петуха что взять.

В карантинной камере сидельцам было не до иерархических нюансов. Бывалые в СИЗО говорили, что масть каждому определят позже, в бараке. Но до барака надо было еще добраться, а пока приходилось терпеть ежедневные побои и издевательства. Двое пятнадцатилетних уже взяли на себя совершенные невесть кем преступления, и их не били, но остальные держались с ними отчужденно и настороженно. Оговорить себя – западло, это в камерах предварительного заключения вбивали в голову каждому. Сносить унижения, видимо, было не западло, но этот вопрос несовершеннолетние авторитеты нарочито замалчивали.

– Ты что, и вправду опущенный? – робко спросил, когда все уснули, осужденный на два года за кражу рыжий паренек. Он воровато оглянулся по сторонам – общаться с опущенным было рисково, за такой косяк могли и самого опустить. – Тебя как кличут?

– Сортиром.

Рыжий отшатнулся в испуге.

– За что позорную кличку повесили? – едва слышно спросил он.

С минуту назвавший себя Сортиром молчал.

– Позор не в кличке, – сказал он наконец. – Позор в деяниях. На тебе позора нет – твоя чаша почти пустая. Пускай и остается такой.

– Слушай, а тебе там мозги не отшибли? – осторожно поинтересовался рыжий. – Какая еще чаша?

– Твоя. Чаша есть у каждого человека.

– И у тебя.

– У меня нет. Но я – не вполне человек.

– Что? – Рыжий решил, что ослышался. – Что значит «не вполне»?

Ответа он не дождался.

Смотрящий – не менее важное лицо в колонии, чем ее начальник. А то и более, потому что приказам кума контингент повинуется из-под палки, а борзые и приблатненные и вовсе ими манкируют, предпочитая покорности вертухайский дубинал и отсидки в ШИЗО. Распоряжения смотрящего, напротив, исполняются быстро, непреложно и любым и каждым.

Из борзых в смотрящие выбивается, как правило, не самый сильный, а самый умный, волевой и изворотливый. Такой, к примеру, как Антон Беклемишев по кличке Бекас.

Колонию Бекас «держал» умело, твердой рукой. «Активистом», как переростки из карантина, он не был, начальству попусту не стучал, но с кумом, полковником Лисичанским, здоровался, когда не на людях, за руку Полковник Бекаса ценил: если зэками рулит хороший смотрящий, значит, не сорвутся колонисты в побег, не учинят массовую, барак на барак, поножовщину и не станут рассылать по инстанциям коллективные жалобы. Инциденты и ЧП, конечно, случались при любом смотрящем, и случались чуть ли не ежедневно. Но с большинством из них Бекас разбирался своими силами, начальство не вмешивалось, пускай даже в результате разборок из барака иногда выносили калеку, а бывало, что и покойника.

– Бекас, к тебе гость, – дневальный сунул голову в дверной проем спальной комнаты, которую контингент традиционно называл хатой. – Ссученный из карантина.

Хата пустовала – постояльцы вкалывали на производстве. Все, кроме высшей масти, – смотрящему и троим приближенным по понятиям ишачить не полагалось.

Девятнадцатилетний Бекас, которому отрицалово и воровская идея не мешали быть не только волевым, толковым и хитрым, но и начитанным, отложил в сторону «Колымские рассказы» Шаламова.

– Пускай войдет.

– Он просит лобового базара.

Бекас хмыкнул, степенно слез со шконки и двинулся на выход. Разговор один на один должен быть предельно важным, если ради него какой-то там ссученный рискнул побеспокоить самого смотрящего.

Гостем оказался тощий и вертлявый, похожий на хорька Рублик.

– Зверь совсем озверел, – воровато оглянувшись и убедившись в отсутствии посторонних, сообщил Рублик. – И Сатана. Вчера одного ни за что опустили, по беспределу.

Бекас нахмурился.

– По беспределу, говоришь? Кто видел?

– Кроме меня, никто, – смутился Рублик. – Меня они на шухер поставили.

Бекас, прищурившись, оглядел визитера, который только что сдал обоих своих корешей. Слово опущенного не стоит ни гроша, но, если этот хорек подтвердит на разборке, что опускали по беспределу, карантинщикам несдобровать, никакое начальство их не отмажет.

– И на толковище отзовешься? – не скрывая презрения, спросил Бекас.

– Отзовусь, – истово перекрестился Рублик.

– Что хочешь за это?

Хорек отвел в сторону беспокойный бегающий взгляд и не ответил. Смотрящий усмехнулся – он понимал и так: место старшины карантина вскоре станет вакантным.

– Бекас! Тебе бы надо на него посмотреть.

– На кого? – удивился смотрящий.

– На опущенного. Он не такой. Не такой, как все. Зверь на него чего прыгнул-то? Тот на смерть его проклял.

– Это как? – удивился смотрящий. – Что значит «проклял»?

– То и значит. Помрешь, сказал, мучительно, уже скоро. Я как услышал, меня продрало всего, будто стакан водки залпом огрел. Он их, считай, приговорил, обоих.

С минуту Бекас осмысливал сказанное.

– Хорошо, – кивнул он наконец. – Сделай мне разговор с ним. В комнате для свиданий. И чтоб ни одна гнида не знала.

– Гаврилов, значит, – начальник колонии полковник Лисичанский аккуратно перелистывал страницы уголовного дела. – Из молодых, да ранних. Умышленное убийство с отягчающими. Потерпевшая – Евдокимова Людмила Степановна. Судья. Черт, да я, кажется, ее знал. Та еще штучка. Была.