Нортэнгерское аббатство - Остин Джейн - Страница 43

По прибытьи Генри Кэтрин сообщила ему и Элинор, что брат их в безопасности, со всею искренностью их поздравила и с великим негодованьем зачитала самые содержательные отрывки письма. Дочитав же:

– Вот и вся Изабелла, – вскричала она, – вот и вся наша дружба! Она, вероятно, почитает меня идиоткой – иначе бы так не писала; но, быть может, сие более прояснило мне ее нрав, нежели ей известен мой. Я понимаю, какова она. Самовлюбленная кокетка, чьи фокусы не подействовали. Я не верю, что она когда-нибудь питала расположение к Джеймсу или ко мне; я бы хотела вовсе ее не знать.

– Вскоре вам покажется, будто так оно и есть, – сказал Генри.

– Я не постигаю лишь одного. Я понимаю, что она имела виды на капитана Тилни, но не преуспела; но я не постигаю, чего хотел капитан Тилни. Для чего ему было окружать ее вниманьем так, что она поссорилась с моим братом, а затем бежать самому?

– Я мало что могу сказать в защиту резонов Фредерика – тех, кои я подозреваю. Он не лишен тщеславья, как и юная госпожа Торп; основное различье меж ними в том, что он умнее, а посему его тщеславье пока ему не навредило. Раз следствие его поведенья не обеляет его в ваших глазах, нам лучше не искать причины.

– Значит, вы думаете, на самом деле он был к ней равнодушен?

– Я в этом убежден.

– И притворялся, будто это не так, озорства ради?

Генри кивнул.

– Что ж, в таком случае, должна сказать, он мне ни капельки не нравится. Для всех нас все обернулось к лучшему, но он не нравится мне все равно. Вообще-то, я думаю, никто не пострадал – вряд ли у Изабеллы разбито сердце. Но что, если бы она в него влюбилась?

– Для начала нам следует предположить, что у Изабеллы имеется сердце, – а тогда она была бы существом совершенно иным; и в таком случае с нею обращались бы совершенно иначе.

– Вы, разумеется, правы, защищая вашего брата.

– А если бы вы защищали своего, вряд ли разочарованье юной госпожи Торп сильно расстроило бы вас. Однако душа ваша разъедена природной чистотою, а посему не поддается хладнокровным увещаньям семейственных пристрастий или жажды мести.

Комплимент спас Кэтрин от горечи. Раз Генри так любезен, Фредерик не может быть непростительно виноват. Кэтрин решила не отвечать Изабелле на письмо и постаралась более о ней не думать.

Вскоре генералу занадобилось на неделю отбыть в Лондон; он оставил Нортэнгер, пылко сожалея, что какая бы то ни было нужда лишает его хотя бы часа, проводимого в обществе юной г-жи Морлэнд, и настойчиво внушая детям, что в его отсутствие их наиважнейшая задача – радение об удобстве и развлеченьях гостьи. Отъезд его стал для Кэтрин первым в жизни поводом убедиться, что иногда потеря есть приобретенье. Нынешнее блаженство их времяпрепровожденья – всякое занятье по велению сердца, всякий смех волен, всякая трапеза проникнута непринужденностью и благодушьем; гуляешь где хочешь и когда хочешь; время, удовольствия и утомленье принадлежат только им одним, – понудило ее совершенно прочувствовать, сколь ограничивало их присутствие генерала, и благодарно принять нынешнее от него избавленье. Подобная непринужденность, подобное счастье заставляли ее с каждым днем все сильнее любить и дом, и его обитателей; и не страшись она вскоре оказаться пред необходимостью покинуть первый и не тревожься, что неравно любима вторыми, счастье ее было бы полным всякую минуту всякого дня; однако теперь уж пошла четвертая неделя ее гостеванья; до приезда генерала наступит пятая, и, возможно, Кэтрин сочтут назойливой, если она пребудет долее. Соображенье это, едва возникая, причиняло ей боль; и, желая избавиться от сего бремени, Кэтрин вскоре вознамерилась поговорить с Элинор немедля, сообщить, что собирается уехать, и рассудить, как следует поступать, в зависимости от манеры ответа.

Понимая, что, оттяни она сие предприятие, в дальнейшем ей окажется затруднительно поднять столь неприятную тему, Кэтрин, вдруг очутившись наедине с Элинор, коя разглагольствовала о чем-то совершенно ином, воспользовалась шансом, дабы известить подругу, что намерена скорейшим образом отбыть. Судя по лицу, Элинор обеспокоилась, о чем затем и сообщила. Она рассчитывала наслаждаться обществом Кэтрин гораздо дольше – была введена в заблужденье (вероятно, собственными желаньями) и полагала, что тою обещан был визит существенно протяженнее – и, естественно, полагает, что, будь господин и госпожа Морлэнд осведомлены о том, сколь счастлива Кэтрин здесь, великодушье не дозволило бы им торопить ее возвращение. Ой, папа́ и мама́ ее вовсе не торопят, объяснилась Кэтрин. Они довольны, коль скоро счастлива дочь. Но отчего же тогда, позволено ли спросить, Кэтрин так спешит уехать? Ну, потому что она слишком долго здесь пробыла.

– Что ж, если ты считаешь, что сие уместно описать так, я не могу удерживать тебя долее. Если ты полагаешь, что сие долго…

– Ах нет, вовсе нет. Ради своего удовольствия я бы пробыла здесь еще столько же.

И тотчас было уговорено, что до той поры об отъезде Кэтрин нельзя и помыслить. Едва столь отрадным манером изничтожили одну причину для волнений, другая оказалась равно подорвана. Доброта и пыл, с коими Элинор умоляла ее остаться, и удовольствие, кое, по видимости, испытал Генри, узнав, что Кэтрин несомненно никуда не поедет, столь сладостно доказали, как высоко ее ценят, что оставили ей лишь ту малую толику беспокойства, без коей неуютно человеческой душе. Кэтрин верила – почти всегда верила, – что Генри любит ее, и всегда – что отец его и сестра любят и даже хотят принять ее в семью; вера эта обращала ее колебания и тревоги в шутливую досаду, не более того.

Генри лишен был возможности подчиниться веленью отца никуда не отлучаться из Нортэнгера и ухаживать за сестрою и гостьей во время поездки генерала в Лондон; занятость его викария в Вудстоне понудила Генри в субботу на пару дней оставить дам. Утрата сия не уподобилась таковой при генерале; отъезд Генри пригасил их веселье, но не нарушил покоя; и девы, уговорившись о занятьях и сблизившись еще более, оказались так довольны своим одиночеством, что в день отъезда Генри засиделись в вечерней столовой до одиннадцати – довольно поздний для аббатства час. Едва они взошли на второй этаж, им помстилось, будто слышно – насколько дозволяла толщина стен, – как к дверям подъезжает экипаж; через мгновенье предположенье сие подтвердилось громким дребезгом колокольчика. После первого удивленья, кое выплеснулось в: «Ох батюшки! Что такое приключилось?» – Элинор тотчас решила, что прибыл ее старший брат, чьи появленья нередко бывали столь неожиданны, хоть и не столь несвоевременны; засим она поспешила его встретить.

Отбыв в свою комнату, Кэтрин постаралась возможно крепче взять себя в руки, дабы продолжить знакомство с капитаном Тилни, и, будучи невысокого мненья о его поступках и питая подозренье, что он пока представлялся джентльменом слишком благородным и посему вряд ли одобряет ее, утешилась тем, что, во всяком случае, обстоятельства их встречи особо никого не ранят. Кэтрин не усомнилась, что он ни словом не обмолвится о юной г-же Торп; в самом деле, такой опасности нет, ибо теперь он наверняка стыдится своей роли в этой истории; если избегать всяких упоминаний о Бате, решила Кэтрин, она способна вести себя крайне любезно. За сими размышленьями летело время; разумеется, ему делает честь то обстоятельство, что Элинор так ему рада и столько желает сообщить, ибо едва ли не полчаса минуло с его приезда, а Элинор до сих пор не пришла.

В эту минуту Кэтрин почудились шаги подруги на галерее, и она прислушалась; тишина. Впрочем, едва уверившись, что воображенье сыграло с нею шутку, Кэтрин подскочила, расслышав, как что-то приближается к двери; кто-то словно касался косяка – и спустя секунду крохотное шевеленье замка доказало, что на него легла рука. При мысли о том, что кто-то подкрадывается так опасливо, Кэтрин слегка задрожала; но, полная решимости не поддаться банальным поводам для тревоги и не дать разыгравшемуся воображенью себя обмануть, она тихонько приблизилась и распахнула дверь. Элинор – лишь Элинор стояла на галерее. Душа Кэтрин, впрочем, успокоилась всего на мгновенье, ибо щеки подруги были бледны, а манера ажитирована до крайности. Элинор явно намеревалась войти, и однако же сие потребовало громадного усилья, а еще большее усилье понадобилось, дабы, войдя, заговорить. Кэтрин, предположив некие треволненья относительно капитана Тилни, могла явить беспокойство лишь безмолвным вниманьем, понудила Элинор присесть, смочила ей виски лавандовой водою и склонилась над подругой с нежной тревогою.