О людях и ангелах (сборник) - Крусанов Павел Васильевич - Страница 65

– А что, Годовалов по природе своей с идеалами?

– Конформист, однако – талант. Послушай только, как он, сторонник самостийности каждой лесной опушки, костит теперь либералов. А речь-то всего о вернисаже… – Пётр вынул из папки газетную вырезку и, найдя глазами место, прочитал: – «Мало сказать, что выставка является естественным отражением того, о чём речь, – то есть демонстрацией стилевого оформления жизни, – она ещё повествует о некотором умонастроении, сумевшем найти себе и стиль, и художественное выражение. Я имею в виду умонастроение, вожделеющее диктатуры Героя. Вся выставка по большому счёту есть отменно изложенная история этого Героя, напоминающего нам своеобразную версию тайного имама шиитов или версию былинного священного государя. Какой-нибудь разночинец-демократ, ходячий памятник несбывшейся кухонной цивилизации, усмотрит здесь угрозу своим человеческим правам и совершенно не вспомнит о том, что какой демос – такая и кратия, и это его, демоса, право желать воцарения Героя. Впрочем, пугливость нынешних ревнителей свобод, равно как и трепет перед однобоко понимаемой ими культурой, происходит от странного тумана, клубящегося в пространстве их рассудка. Иначе отчего бы им упрямо путать цивилизацию с техническим прогрессом и восторженно называть цивилизованной желторотую Австралию, а в многотысячелетнем Китае, тысячелетней России или, скажем, Персии не видеть ничего, помимо дикости». – Легкоступов значительно посмотрел на Ивана, но ничего в лице его не увидел. – Кроме того, Годовалов привык жить в своё удовольствие и, само собой, хочет, чтобы ему – лично ему – это было гарантировано впредь. К тому же – тщеславен. Полагает, что не до конца востребован. Но чувствует – теперь подвернулся редкий случай обронзоветь. Думаю, он не захочет его упустить. – Петруша вновь не смог сдержать предательский зевок.

– Кто так зевает днём, тот ночью не зевает, – отметила Таня. Она недурно чувствовала Легкоступова – как-никак, они тринадцать лет прожили вместе. – Кому это Годовалов фимиамом кадит? – Луноликая фея недаром закончила Академию художеств – цену живописцам обеих столиц она знала неплохо. Потешавшиеся над казёнными стенами кабинета гравюры (вписанные в московские пейзажи с нарушенной перспективой ундины, ангелы и кошки), вероятно, тоже подбирала она.

– Прохор, между прочим, когда ординарецкой службой не занят, весьма знатно мажет…

– И всё-таки ты мельчишь, – перебил Петра Некитаев.

– Мало-помалу птаха гнездо свивает.

Иван посмотрел на Петрушу взглядом, сулившим в лучшем случае отрезанное ухо.

– А кто по своей природе ты?

Легкоступов встал, подошёл к ближайшей ундине в раме и слепо на неё уставился. Вместо лица художник пожаловал ундине костистую щучью морду.

– Во мне древесное начало, – грустно сказал Пётр. – Здесь мы с тобой не схожи. И всё-таки… Символика древа и рыбы общеизвестна, хотя и на удивление противоречива: рыба одновременно и принятый первохристианами символ Спаса, и эротический символ, а мировое древо, связующее землю с небесами, запросто может обернуться дриадой и промокнуть при виде козлоногого фавна. В геральдической традиции древо почти равноценно ручью и знаменует завоевание на земле великих ценностей…

– Оставь, – прервал Иван Петрушины упражнения. – Я и так знаю, что язык твой попадёт в рай, а сам ты сойдёшь в ад. – И с леденящим холодком добавил: – Ступай. Я тобой недоволен. Из всей этой дряни не сложить путного дела. – Некитаев подошёл к Петру и спокойным, не лишённым зловещего изящества движением разбил локтем стекло на ундине с щучьей мордой.

Покусывая губы, Легкоступов вышел за дверь. В приёмной, застеленной бордовым ковром, из-за секретарского стола ему улыбнулся Прохор – зубы во рту ординарца сидели плотно, как зёрна в кукурузном початке.

Пётр кисло поморщился:

– Каждое утро я обнаруживаю себя в странном положении – я живой. Потомки не поймут этого: мы станем историей, а история похожа на раковину, в которой нет моллюска, – там живёт только эхо.

– Кто-то должен сиять, а кто-то разгребать в нужниках говно, – согласился Прохор.

– Ты прав. История, в конце концов, это то, что ты хочешь.

В коридоре Легкоступова догнала Таня.

– Не бери в голову. – Она тронула Петрушу за руку. – Извини его. Ты всё делаешь верно. Просто Ваня сегодня ворошил дрова в камине, а тут в глаз ему стрельнул уголь. Конечно, он зол – ведь он не может отомстить огню так, как огонь того заслуживает.

– Передай своему солдафону, что, коли он взялся штудировать Макиавелли, пусть помнит – людей надо либо ценить, либо уничтожать. За малое зло человек может отплатить, а за большое отплатчик уже не сыщется. И обиду следует рассчитывать толково – чтобы потом не бояться мести. – Пётр остановился и посмотрел в стальные глаза китайчатой девы. – Скажи, ты любишь его?

– Пожалуй.

– И ты желаешь ему величия?

– Я желаю ему блага. А для Вани это одно и то же.

– Тогда ты должна помочь ему решиться. Ты должна помочь ему совершить деяние.

– Каким образом?

– Соблазни Гаврилу Брылина.

Некоторое время Таня смотрела на управителя консульской администрации и своего формального поныне мужа с любопытством. Убедившись, что он не шутит, она бесстрастно заметила:

– Если я скажу о твоём предложении Ване, он убьёт тебя.

– Но тогда он не претерпит обиды от Брылина и ему не за что будет ему мстить.

– Ради этого ты ставишь на кон жизнь?

– Когда-нибудь он всё равно меня убьёт.

– Скажи, а нельзя постараться, чтобы Сухой Рыбак обидел Ваню как-нибудь иначе?

– Можно. Но тогда что-нибудь случится с Нестором, или в озеро, где живёт чудесная уклейка, по распоряжению Брылина выльется цистерна мазута. А ведь уклейка – это его мать.

– Это ещё и моя мать.

– Вот видишь, – улыбнулся Легкоступов, – я предлагаю самый человечный выход.

– Клянусь, мы победим, – сказала Мать своим генеpалам. – Быть может, не сpазу, но победим.

До того как она пpослыла Hадеждой Миpа, во вpемена медленные и молодые, её звали Клюква. Она pодилась в год тpёх знамений: тогда солнце и гоpячий ветеp сожгли великую евразийскую степь, а на дpугой щеке глобуса, в Бразилии и Колумбии, снежные ураганы уничтожили плантации кофе. День её рождения был тёмен от затмения, котоpому не нашлось пpичины, а накануне тpи ночи подpяд люди не видели луны, астpономы империи не узнавали небесных фигуp Зодиака, и алая хвостатая звезда висела над чёpной землёй. Hо вспомнили об этом потом, когда Клюква, никого не pодив, стала Матеpью и Hадеждой Миpа. Отлистав великую книгу сущего назад, пpедсказатели и астpологи, понатоpевшие в шаpадах чужих судеб, пpочли в ней pазличное: вpаги говоpили, что в тот год откpылись вpата пpеисподней, дабы впустить в миp гибель человеческую; стоpонники толковали знаки иначе – беды дались не за гpех, но за гpядущий даp.

Родителей Клюква не знала. Мать подбpосила спелёныша цыганам, pешив, что дочь – вялая пpоба твоpения, существующая на гpани небытия. Она была пpава, но у неё не хватило любви и нежности догадаться, что с того места дочеpи видны пpостpанства по обе стоpоны гpаницы.

Однажды вблизи табоpа, pазбитого под боком у монастыpя, Клюква повстpечала чеpнеца. В pуке его был совок, каким выкапывают коpешки и лекаpственные тpавы. «Игумен скоро поправится, – внезапно сказала Клюква. – Его гpехи уже позади него». Монах отвёл девочку, напуганную собственной пpозоpливостью, в монастыpь и, убедившись, что паpализованный удаpом игумен вновь говоpит и без чужой помощи садится на кровати, накоpмил обоpванку паpеной бpюквой и подаpил ей свой совок, котоpый хоть и был невелик, но обладал дивной силой – мог войти в любой самый твёpдый камень.