Ведун (сборник) - Семенова Мария Васильевна - Страница 5

– Дело-то с мальчишкой хворым никак?

И такая злоба прозвучала в его голосе, как он ни пытался её скрыть! Он помолчал немного. Потом сказал:

– Простите, гости желанные. Но уж коли моим хлебом-солью живёте, меня первого и уважили бы.

Братила вернулся в горницу и ударил кресалом, высекая огонь. Я уж думал – решил остаться. Но он поднял свою котомку и стал молча складывать в неё всё, что ему здесь принадлежало… Я до последнего не хотел ввязываться в ссору. Но чтобы Лас мне указывал, с кем водиться и как поступать!.. Я снял с насеста Морозку, и тот, довольный, устроился у меня на плече.

Надобно было видеть Ласа, когда он понял, что мы уходим совсем! Я разыскал в кошеле две рубленые серебряные монеты и бросил их на медвежью шкуру. Я сказал:

– Это и за хлеб тебе, и за соль. И за ласку…

Тур, действительно, ждал нас с нетерпением. Да не нас – меня! Мальчишка привязался ко мне крепко. Как он смотрел, когда я учил его рубить левой рукой! Я взял бы его в отроки, ну и что, что левша. Если бы сам ходил, как прежде, за князем…

Брат с сестрой так и бросились к нам через двор. Я зашёл в избу, положил обе котомки, устроил Морозку на полюбившемся ему сучке. Злой кречет сел на него спокойно, как дома.

Я сказал Туру:

– Ну пошли, коли готов…

Взлохмаченная метла лежала на дубовом суку, похожая на седые космы старухи, сошедшей с ума после гибели сыновей… Я подсадил Тура на дерево, и он сперва робко, потом смелее принялся расчесывать пальцами эти космы, отыскивая стебель. Он что-то бормотал при этом. Я прислушался:

– Уж не серчай ты, матушка золотая омела. Полно тебе тут мёрзнуть, на холодном ветру, под сырым дождём, под снегом белым. Пойдем-ка лучше с нами в тёплую избу, на высокие полати, к печи жаркой…

Я разглядывал стебель, плотный и чёрный на серебре лунного диска. Мы не причиним вреда зелёной жизни дуба, срезав омелу. Её корни лежат глубоко под шершавой корой, и влажная древесина служит им почвой. Весной эти корни дадут новый побег. И вновь распустятся зеленоватые цветы, и жадные птицы склюют терпкие ягоды, полные клейких семян…

Тур сполз с дерева и встал под суком, готовясь ловить.

Я вытянул из колчана стрелу. Оперение царапнуло щёку, широкое кованое жало, поколебавшись, отыскало чёрную полоску стебля и прикипело. Скосившись, я глянул на Тура. Он смотрел, как я целюсь, приоткрыв рот.

– Не зевай, – проворчал я сквозь зубы. Тур, спохватившись, вскинул глаза. И тут что-то метнулось в лунном луче! Видение огромной голой птицы бесшумно возникло из ниоткуда, чтобы сразу же пропасть. Сердце во мне на мгновение дрогнуло: вот уж не хотел бы я увидеть эту тварь ещё раз… Но если появится, я угощу её железом… Я спустил тетиву. Стрела подсекла омелу и со звоном ушла неведомо куда. Громовая метла свалилась прямо в подставленные руки. Я знал, что не промахнусь.

Далеко в лесу взвыло, заухало, зашлось в хохочущем плаче. Должно, голый защитник омелы всё-таки поплатился. Перепуганная Надёжа кинулась к Братиле, споткнулась, он её подхватил. И обнял, стал гладить по голове, шептать что-то на ушко…

Мы шли домой: Тур с бесценной омелой, Братила, Надёжа и я – со стрелой на тетиве – на всякий случай. Но никто так и не отважился нам помешать, и я совсем было успокоился. И тут-то Братила вдруг пошатнулся и без звука осел прямо в мох.

Я в два шага подоспел к нему, поднял. Он показался мне невесомым. Я близко увидел его глаза. В зрачках, как в озёрах, расплывались две маленькие луны. Мне очень не понравилось, как он дышал: трудно, со свистом. Так дышат раненные в грудь.

– Оставил бы, – сказал он тихо. – Я… посижу немножко…

Молчал бы уж лучше. Я поудобнее устроил его у себя на руках и понёс. Надёжа семенила рядом и всё норовила заглянуть ему в глаза: смотрит ли?.. Братила затих, положив голову мне на плечо. Когда в воздухе повеяло дымком, я спросил:

– Чем болел-то, ведун?

Он неловко пошевелился:

– Да не болел… били меня.

– За что?

– Сказали зелья сварить… поднести одному. А я не сварил.

Быть может, очень даже стоящее дело было извести человека, на которого затевалась отрава. Как знать! Но Братиле я этого не сказал. Только подумал – а его навряд ли кто тронул бы, если бы рядом был я.

Случается, что мы поздновато встречаем тех, кого должны были бы заслонить. Но зато теперь пусть попробуют не так на него посмотреть!.. На него и на этих двоих ребят – без роду и племени, ни товарищей мне, ни родню!

Хорошо жить гостем в богатой избе! Без заботы вставать утром, заранее зная, что вечером уснёшь здесь же, в чистой ложнице, у стены, согретой щедрым теплом печного дыма. А сойдёшь вниз, в повалушу, и нарочно для тебя соскочит с печи на стол горячий горшок. Полежи с моё в ранах, в лютой скорби, поживи в лесу, небом укрываясь, полем огораживаясь, – оценишь!

Да и в бедной избе гостю неплохо. Хозяин с хозяйкой от себя оторвут, а гостя накормят. Сами в холоде лягут, а пришедшего – на полати. Так заведено от века, так поступили бы и Тур с Надёжей, но я-то сразу понял – Братила, сам ещё слабый, этого не попустит. Мне он, конечно, ничего не сказал. Но сам на другой же день взялся с Туром за дрова. И рубил, задыхаясь при каждом ударе, пока я не увидел и не отобрал у него топор. Зато Тур только поглядывал на меня и старался что было мочи! Подошла Надёжа, что-то сказала, но он мотнул льняными вихрами:

– Спроси дядьку Неждана!

Трое мужиков в доме, из них двое хворые, кому домостройничать? Туру эта ноша была не по летам, не по силёнкам. Уморила парня мало не насмерть, и он с радостью передавал её мне: володей, всё твоё, и дом, и двор, и мы двое! Не пропадём за тобой! И я, старый дурень, гордился и радовался, не чуя беды. Да кого было бояться-то? Ласа, что ли, с Перваком?..

– А я знаю, как выправить ему руку, – сказал мне Братила. Честно признаться, я не сразу ему поверил. Странно было бы мне, воину, ничего не смыслить в ранах: эту руку, что горб на кривой спине, исправит разве могила. Но потом я вспомнил, как Братила заговаривал кровь, – и смолчал. А он продолжал:

– Пусть Тур выстроит маленький кораблик… Тогда я выгоню болезнь из руки, посажу её в этот кораблик да и пущу по реке.

Его слова показались мне разумными. И верно – кто принимает в себя всю скверну и зло, как не Мать Земля с Матерью Рекой? Не они ли по весне очищают себя талыми водами, смывая тлен и грязь долгой зимы? И не они ли примут в конце концов всех нас, чтобы возродить зелёными травами, многошумной листвой?.. Я сказал Братиле:

– Ну так и лечи, если умеешь. Ты лекарь, не я.

Я не мог взять в толк, для чего он рассказывал это мне.

– Ты ведь ладожский, Неждан Военежич, – объяснил мне Братила. – Кораблей, мыслю, видал поболе меня. – Помолчал и добавил: – Да и Тур тебе охотнее поверит, чем мне.

Тур должен был сделать свой кораблик непременно сам. И непременно правой рукой: чтобы, по словам Братилы, вернее заманить болезнь. Мальчишка выслушал меня, и глаза у него разгорелись. Но я посмотрел, как он раз за разом вкладывал нож в неподвижные пальцы, приматывая лыковой верёвкой, чтобы держали – и усомнился. Если бы я не успел узнать Братилу поближе, решил бы – лукавит парень. Хочет правдами и кривдами задержаться подольше в приютившем его доме…

Теперь мы с Морозкой ходили в лес не только ради забавы. Ухоженное репище родило неплохо, но на общинном поле нынче летом работала одна Надёжа. И уж как они с Туром мыслили пережить эту зиму – не знаю посейчас.

Скоро лето покатится в осень, и наедет в полюдье кременецкий князь, хозяин здешних земель. И я уйду с ним. А с Братилы какая защита? Самому присмотр нужен. Печище радо было приветить ведуна, умеющего заговорить скорбные зубы, унять колючую боль в животе. Но после ссоры с Ласом к нему пойдут только при последней нужде. Воля Ласа – воля всего рода. Это закон.