Беглец. Трюкач - Диллард Майкл Дж. - Страница 51

Камерон стал озираться по сторонам, смутившись.

От этих глаз, изучающих его сквозь стекла очков неправдоподобной толщины, усугублявшей и без того испытующий взгляд. У него что-то не в порядке с глазами, подумал он.

— Меня зовут Артур Коулмэн, — сказал он твердо. — Я только что пришел в город и ищу работу.

— Ну говори, говори. Какие у тебя заслуги?

— Заслуги?

— Телевидение, развлекательный репертуар, хохмы., фокусы…

— Здесь, должно быть, какая-то ошибка, — ответил Камерон. — Я просто ищу работу.

— Актеры всегда ищут работу.

— Но я не актер, — сказал Камерон, тряся головой. — Мне нужна просто какая-нибудь работа — клерка, официанта, посудомойщика — даже если она будет только временная.

Из темноты послышался мягкий смех.

— Кажется, мы оба неправильно поняли друг друга. Ты не актер, а я не администратор отеля. Я режиссер.

— Режиссер?

— Кино. Моя фамилия Готтшалк. Ты слышал?

— Нет, простите. А…

— Хорошо. Это доказывает, что ты не актер, хотя бы, клянусь…

— …администратор есть?

— …просто потому, что в отличие от многих перспективных молодых актеров, предстающих передо мной, поворачиваясь, как они думают, своей самой фотогеничной стороной, ты прячешь свое лицо, почти совсем отвернувшись от меня.

— Я попал в аварию, — объяснил. Камерон, потирая опухшую скулу. — Мог бы я поговорить с администратором?

— Но здесь нет администратора! Здесь сейчас размещается съемочная группа. А теперь о несчастном случае…

— Это длинная история, — сказал Камерон, беря с пола свою спортивную сумку. — Не буду больше отнимать у вас время.

— Истории, — заметил Готтшалк, — моя профессия. Ты ищешь работу? Так у тебя есть шанс получить ее у меня. Ну, давай, продолжай. Несчастный случай, например. Где это было?

— На дамбе, — сказал Камерон.

— На дамбе, — эхом отозвался режиссер, гася свет. — Говори медленно и отчетливо. Расскажи мне, что случилось.

Камерон на секунду онемел, всем своим существом сопротивляясь командирскому тону спокойного волевого голоса, как у священника, ждущего исповеди. Он совершенно забыл о вертолете.

— Чертовски паршивое дело, — пробурчал он. — Вы не поверите.

Режиссер не шевельнулся, когда Камерон закончил свой рассказ, сидя лицом к окну, чья бамбуковая тень лежала в полосе послеполуденного света, разогнавшего мрак, царивший раньше в вестибюле. Камерон тоже стоял лицом к свету, облокотившись о стойку, и размышлял: если солнце садится за мысом у западного края болота, то оно, наверное, похожим образом освещает темное очертание моста. Его успокаивала мысль, что участок воды со стороны моря — очень глубокий даже во время отлива, как бы созданный, чтобы хранить самые сокровенные тайны — был окутан тенью. Камерон мысленно повернулся на запад, и все подробности этого дня прошли перед его воображаемым взором чередой теней — будка сборщика налога, мост, пирс и этот, похожий на ковчег отель — в потоке, направляющемся к морю, чье необъятное присутствие и беспредельное молчание он чувствовал спиной. Время идет, радостно думал Камерон, и интересовался, как человек с плохим зрением может представить себе это сияние, которое обрушило солнце на весь антураж вокруг

повествования. Но если от режиссера нельзя было ожидать, что он вообразит себе весь ужас такого ослепительного сияния, какой смысл утруждать его лопающимися и переливающимися всеми цветами радуги пузырями, которым не предшествовал всплеск, но который услыхал бы и слепой? Совсем никакого смысла, решил Камерон. Таким образом, он оставил их за пределами своей истории, точно так же, как не упомянул о своем побеге из автобуса, о камне, который он бросил в автомобиль, и вертолете, вовремя выпущенном их этой сказки. Сейчас, глядя на Готтшалка, он думал, должен ли именно он нарушить молчание.

Но режиссер, выслушавший эту историю, не прерывая, вдруг заметил, что она содержит ряд аспектов для дальнейшего обсуждения. После он добавил, что события можно было бы рассмотреть в том порядке, в котором они происходили, подоит что так легче разложить их по полочкам.

— Да, начнем сначала, — сказал он. — Давай вернемся к запоздалой попытке сборщика дорожного налога попробовать вернуть тебя.

— О’кей, — ответил Камерон, удивляясь и чувствуя облегчение в этом малопривлекательном пункте ухода. — Но я бы хотел пояснить, что упомянул сборщика налога просто для затравки.

— Моя собственная работа свободна от таких рамок, — заметил Готтшалк. — Лично я избегаю историй с началом, серединой и концом. Мне интересны фрагменты и порядок, в котором я их располагаю.

— Может быть, мне стоит нарушить последовательность и начать сначала, — сказал Камерон со смехом.

Режиссер улыбнулся и покачал головой:

— Нет, пролог в таком виде интригует, а поскольку в твоей истории есть целый ряд темных мест, требующих прояснения, давай начнем с этой детали, кажущейся самой незначительной.

Камерон пожал плечами и ответил, что действия сборщика налога скорее всего можно списать на жару.

— Ты уже многое отнес на счет жары, — сказал Готтшалк. — Давай, по возможности, освободим погоду от ответственности и сосредоточимся на другом.

Камерон кивнул, ничего не ответив, но от его внимания не ускользнула правоведческая лексика режиссера. Он что-то подозревает, сказал он себе грустно, немного не туда и ты можешь себя выдать…

— Так, если я тебя правильно понял, сборщик налога пытался отговорить тебя идти, выйдя из будки и закричав «Воа!»

— Верно, — сказал Камерон. — И что еще, как не расплавленные мозги, могли быть причиной, что он спутал меня с лошадью?

— Если вообще можно обвинять жару, то, может быть, она подействовала на твою способность слышать, а не на его способность соображать.

— Насколько я знаю, у меня все в порядке со слухом.

— Однако, я мог бы смело утверждать, что сборщик налога, выйдя из будки, кричал не «Воа», а что-то фонетически похожее.

— Почему вы так уверены?

— Потому что все радиостанции передавали одни и те же новости.

Камерон сделал, глубокий вдох, но обнаружил, что не может сдерживать дрожь в коленях. Он вспомнил, что упоминал радио сборщика налога, но был уверен, что ни словом не обмолвился о своей боязни, что пилот вертолета воспользуется своим передатчиком и доложит о несчастном случае на дамбе. Больше того, он был совершенно в этом уверен, разве не намеренно он исключил упоминание о вертолете из своей истории?

— Вы сказали — все приемники? — спросил он.

— Да, но особенно имея в виду мой я сборщика налога.

— Приемник сборщика налога был неисправен.

— Дело в спутавшихся проводах или неисправной проводке. Эти старые приемники все одинаковы. Когда ты ушел, сборщик налога, должно быть, вернулся в свою будку, нетерпеливо ударил по своему приемнику и был вознагражден последними новостями.

— Я что-то не улавливаю смысл, — сказал Камерон.

— В дневных новостях сообщалось, что переговоры прерваны, и находящиеся на передовой соединения двух дивизий вошли в демилитаризованную зону и начали наступление на Север. Короче, разразилась полномасштабная война.

Камерон чуть было не сказал, что все еще не понимает, как на него нахлынули воспоминания: сборщик налога звал его сквозь жаркое марево снова и снова, тщетно повторяя абсурдные звуки, действительно фонетически похожие на то слово, которое, как Готтшалк предположил, он слышал. Да, режиссер, должно быть, прав; он кричал другое слово — его значение было искажено той же жарой, приглушившей всплеск, который должен был быть единственным логическим следствием глухого удара, камнем… Наконец-то ставший четким смысл случившегося неожиданно “поймал” в ловушку ход мыслей Камерона, отдаваясь в его мозгу неким звуковым эффектом, эхом сопровождающим самые кошмарные и невероятные сны.

Режиссер надел свои толстые очки и пристально посмотрел на него.