Человек должен жить - Лучосин Владимир Иванович - Страница 7

— Василий Петрович, время вводить пенициллин.

Я понял, что это сестра из терапевтического отделения.

— Да погодите, скоро кончим операцию.

— Не могу, — ответила сестра.

— Ну, я очень прошу. Еще минут пятнадцать, — взмолился Коршунов.

— Нет.

— Я приказываю.

— Больные не приказывают. — Сестра пошевелила в руке шприц, давая понять, что она спешит. — Готовьтесь.

Коршунов встал, и сестра сделала инъекцию. Какая непреклонная!

— Спасибо, Валя, — сказал Коршунов.

— Пожалуйста, Василий Петрович. — Сестра ушла, высоко неся свою красивую голову.

Я невольно посмотрел ей вслед. В душе смятение. Черт знает что! Сначала одна сестра поразила, а потом вторая, и еще сильнее.

— Перелить кровь, — тихо сказал Василий Петрович.

Ему никто не ответил.

Я не знал, кому адресованы его слова.

— Нина Федоровна, перелить кровь! Вы слышите?

— Слышу, Василий Петрович, — ответила операционная сестра.

Значит, она — Нина, а та — Валя. Хорошо.

— Мы поможем, — сказал Захаров.

— Прекрасно, друзья… А я немножко устал. Даже муха имеет нервную систему… Везите меня в палату… Осталось перелить кровь товарищу… больному…

Коршунов очень ослабел, едва двигал руками и дышал чаще, чем прежде. Он смотрел на нас черными страдальческими глазами и, наконец, закрыл их. Я испугался, подумав, что он умер.

— Быстро, мальчики! — сказала Любовь Ивановна.

Вскоре мы были возле лестницы. Подбежали сестры, санитарки, ходячие больные; при их помощи мы, как перышко, внесли кресло с Василием Петровичем на второй этаж. Я помогал Любови Ивановне уложить его в постель. Он весь горел, лицо ярко-красное, в капельках пота. Я попробовал пульс — слабый. Глаза не открывает и не отвечает на вопросы. Сестра позвала врача Екатерину Ивановну. Она тотчас пришла, худенькая старушка со сморщенным личиком. Села прямо на койку и начала выслушивать трубочкой грудь Василия Петровича.

Любовь Ивановна кивком головы показала, чтобы я вышел к ней в коридор.

— Как вы думаете, Михаила Илларионовича нужно поставить в известность? — спросила она у меня.

— Нужно, — сказал я.

Мы пошли в ординаторскую, и Любовь Ивановна позвонила в горсовет. Чуднова не хотели звать к телефону, так как шло заседание. Но потом все же позвали, и через десять минут он приехал в больницу на машине первого секретаря горкома.

— Как дела, Василий Петрович? — спросил Чуднов.

Но Коршунов не ответил и ему. Ни на этот вопрос, ни на все другие.

Всю ночь ему делали инъекции пенициллина, стрептомицина, камфары, вливали глюкозу, давали вдыхать кислород. Я сидел с Чудновым у его постели.

С вечера Чуднов отсылал меня домой, но я всякий раз отнекивался, и потом он перестал настаивать.

Несколько раз за ночь я спускался в хирургическое отделение, дважды мы спускались вместе с Чудновым: мотоциклист Лобов оставался в тяжелом состоянии.

— А что, если они оба не дотянут до утра? — спросил у меня Чуднов, когда мы вышли из палаты в коридор.

Я не знал, что ответить, и только пожал плечами.

— К сожалению, и в медицине бывают неожиданности, — сказал он. — Кажется, делаешь все, а вот не помогает.

Через какой-нибудь час мне снова захотелось проведать Лобова. Я сказал об этом Чуднову и вышел. Я не знал, что как раз в это время Золотов приходит на вечерний обход.

Только я спустился в хирургическое отделение — встречаю в коридоре Любовь Ивановну.

— Вы к Лобову? — спрашивает. — Сейчас вместе пойдем смотреть. А потом не уходите, хорошо? — И крепко сжала мою руку. — Сейчас будет такое!..

Из ординаторской в прекрасно отутюженном, накрахмаленном халате вышел улыбающийся Золотов. Заметив меня, спросил:

— Вы еще здесь?

— Здесь, — ответил я.

— Вы преуспеете на практике, если целыми днями будете находиться в больнице. Похвально. — И, вдруг забыв обо мне, он пошел с сестрой по палатам.

Любовь Ивановна поманила меня пальцем. Я пошел вслед за ними. Когда мы вошли во вторую палату, Золотов внезапно помрачнел и спросил:

— Что за больной?

Любовь Ивановна молчала.

— Поступил без меня?

— Еще при вас.

— Фамилия больного?

— Лобов.

— Лобов Матвей Александрович? — спросил Золотов.

О! Оказывается, у него прекрасная память на фамилии!

— Да, это он. — сказала Любовь Ивановна. — Лобов Матвей Александрович.

Казалось, Золотов смотрел на нее, ничего не понимая. Загорелое лицо его побледнело. Любовь Ивановна рассматривала ногти на своих коротких, припухших в суставах пальцах… Кожа на пальцах шелушилась. Когда часто моешь руки, кожа обычно начинает шелушиться.

Прошло несколько томительных мгновений.

Наконец Золотов спросил тихо, очень тихо и корректно:

— Кто оперировал?

— Василий Петрович.

Золотов отвел взгляд от Любови Ивановны и взял руку больного. Пощупав пульс, поднял одеяло и осмотрел повязку на правой ноге.

Потом Золотов велел сестре идти за ним.

Любовь Ивановна делала мне знаки, чтобы и я шел за нею.

У дверей ординаторской Золотов остановился, обернулся и, обращаясь ко мне, сказал:

— Вы свободны, уважаемый. Благодарю, что сопровождали меня на обходе.

Он вошел в ординаторскую. Я не знал, что мне делать, беспомощно смотрел на сестру.

Любовь Ивановна, на мгновение задержавшись в коридоре, сказала с мольбой:

— Идите со мной! Он убьет меня одну.

Я шагнул в ординаторскую вслед за Любовью Ивановной, осторожно прикрыв за собою дверь.

Золотов стоял ко мне спиной и смотрел на дождливый вечер за окном. Любовь Ивановна прошла в конец длинной комнаты и остановилась у стола. По ту сторону стола был Золотов.

— Что вы наделали? — не оборачиваясь, спросил он. — Я спрашиваю, что вы наделали?!

Любовь Ивановна молчала, рассматривая ноготь на своей руке.

— Кто разрешил? Как вы посмели?! — закричал Золотов и затопал ногами.

Он раздражался все больше оттого, что она молчала.

— Отвечайте! Я вас спрашиваю!

— Я здесь непричастна, Борис Наумович.

— Кто сказал Василию Петровичу?

Любовь Ивановна молчала, опустив голову. Она изучала во всех тонкостях ногти на левой руке.

— Отвечать! — вдруг вскрикнул Золотов. — Я спрашиваю вас, а не стену.

— Постыдились бы студента, — тихо сказала Любовь Ивановна.

— Какого студента? — Он обернулся, увидел меня. — Зачем вы здесь?

Мне нечего было ему сказать, и я стоял, переминаясь с ноги на ногу.

— Уходите сейчас же! Немедленно!

Но я решил не уходить до тех пор, пока не попросит Любовь Ивановна.

— Это вы его затащили! — Золотов нацелил на сестру, словно пистолет, указательный палец. — Ваша работа. Вы есть язва, самая настоящая хирургическая язва на здоровом теле отделения.

Он посмотрел в темнеющий вырез окна и прибавил:

— Можете идти.

Мы вышли вместе. В коридоре на потолке уже горели молочные шары, было тихо и спокойно. Я вздохнул, словно выбрался из темного подземелья. У Любови Ивановны было красное, будто распухшее и воспаленное лицо. Она спросила:

— Ясно?

— Ясно, — ответил я.

Она вздохнула и, еле волоча ноги, ушла в санпропускник.

В коридоре было душно, и я решил выйти во двор.

В вестибюле я встретился с Захаровым и Грининым. Они возвращались из столовой.

— Мы подзаправились, — сказал Захаров. — Теперь твоя очередь.

Я отпросился у Чуднова и тоже пошел в столовую ужинать и просидел там больше часа. Когда я вернулся, Захаров и Гринин находились во второй палате, у постели Лобова.

Я попросил Захарова выйти на минутку в коридор и рассказал ему о вечернем обходе Золотова, потом поднялся на второй этаж и рассказал Чуднову.

— А что думают товарищи студенты по этому поводу? — спросил Чуднов.

— Я могу сказать только за себя, Михаил Илларионович, — ответил я.

— Хорошо, скажите за себя, Игорь.

На этот раз он не назвал меня по отчеству, наверно, потому, что устал и забыл, что весь день величал нас, как докторов. Мне было приятно услышать простое Игорь, и я выпалил: