Человек должен жить - Лучосин Владимир Иванович - Страница 26

— А сейчас только июнь, — зачем-то сказал я. В присутствии Золотова я чувствовал себя почти идиотом.

Собака погналась за нами. Золотов поднял камушек и бросил в нее. Он вел себя как уличный мальчишка. Собака отбежала. Она остановилась в пяти метрах от нас, повизгивая и хрипловато лая.

В вестибюле нам навстречу поднялась женщина, повязанная серым платком.

— Мать больного, — сказал я Золотову. И повернулся к ней: — Сейчас вашего сына посмотрит главный хирург.

Золотов кивнул и быстро прошел в ординаторскую.

Каша и Захаров почтительно встали с дивана.

Сестра подала Золотову халат. Влезая в него, он спросил:

— Кто делал трахеотомию?

У меня на лбу выступил пот. Вдруг стало жарко и неприятно. Какое счастье сказать: «Я делал. Я!»

— Почему молчите? Кто оперировал?

— Он. — Каша указал на Захарова.

— Кто помогал?

— Мы, — ответил Каша.

Золотов застегнул пуговицы халата и вышел.

Мальчишка лежал в операционной. Золотов осмотрел его, сосчитал пульс.

— Теперь, пожалуй, будет жить, — сказал он.

На какую-то долю секунды наши взгляды встретились. На лице Золотова мелькнула улыбка. Улыбка коварнейшего из людей… Предчувствие меня не обмануло.

Глядя на Кашу, Золотов сказал:

— Вы будете мне помогать. Идемте мыть руки.

— Не пойду, — сказал Каша. — Я прохожу практику в терапевтическом отделении и не имею права отнимать работу у них.

— Вот как? — Золотов улыбнулся, но не так, как мне, а снисходительно, мягко. — Тогда вы мойтесь, — сказал он Захарову.

— Есть мыться! — ответил Захаров, как солдат, и пошел к крану.

Я вошел в операционную. Нина уже стояла возле столика с инструментами, ждала Золотова.

Делать здесь нечего. Я повернулся и вышел. Золотов и Захаров мыли в предоперационной руки. Золотов напевал: «Марина, Марина, Марина…» Молодится, чертов старик! Я вбежал в ординаторскую, бросился на диван, как в омут. В окне блестели три яркие звезды. Близнецы? К черту Близнецов! К черту звезды! Донесся приглушенный стенами голос Золотова. Звезда районного масштаба. К черту!

Я уже засыпал, когда меня окликнул Захаров. Голос словно плавал в тумане.

— Юра! Помоги больного перенести!

Какого еще там больного? Хотелось спать, веки не разжимались.

Захаров взлохматил мои волосы. Я поднялся, пошел за ним. Я причесывался на ходу, сломал два зубца в расческе. До чего густой волос!

У входа в больницу, во дворе, стояла подвода. Женщина, держа ведро толстыми, как ноги, руками, кормила лошадь овсом. На соломе под домотканой холстиной лежал худой давно не бритый мужчина лет сорока. Мы взяли его на носилки.

В приемном покое мы опустили носилки на пол, а больного переложили на кушетку. У него были ввалившиеся глаза со страдальческим выражением.

— Золотов велел осмотреть больного и самим поставить диагноз, — сказал Захаров. — Давай обсудим.

— Нелегкий диагноз, — высказался Каша.

Мы начали расспрашивать мужчину, исследовали руками его живот, выслушали сердце, сосчитали пульс. Поспорили о диагнозе. Каша ни за что не хотел со мной соглашаться. И даже когда Захаров принял мою сторону, Каша стоял на своем. Баран!

Минут через пять пришел Золотов.

— Ну, диагносты? Слушаю.

— Заворот кишок, — сказал я.

Золотов еще не видел поступившего. Он поднял его рубаху и присел на стул. Пристально всмотрелся в живот. Затем постучал по животу пальцем, нахмурился. От сестер я слышал, что Золотов заканчивает кандидатскую диссертацию именно на эту тему.

— К сожалению, ваш диагноз правильный, — подтвердил он, взглянув на меня.

Как же иначе! Я в упор смотрел на Кашу.

— Ну, кто прав?

Он отвернулся.

— У вас серьезное заболевание, — сказал Золотов мужчине. — Нужно сейчас же оперировать. Вы, конечно, не возражаете?

Больной в ответ простонал и скорбно посмотрел на нас. В его взгляде я увидел мир, откуда не возвращаются. Больной попросил позвать жену. Ему еще надо советоваться!

— Позовите, — равнодушно сказал Каше Золотов.

Курносая с веснушчатым лицом женщина лет тридцати двух мешком ввалилась в приемный покой.

Мы вышли вслед за Золотовым в вестибюль и остановились у окна. Лошадь повернула в нашу сторону свою голову и тоже ждала.

Минуты через три дверь приемного покоя отворилась, и женщина сказала:

— Раз нужно — режьте. — По ее щекам текли слезы.

— Мы не режем, а оперируем, — сухо сказал Золотов.

Я с удовольствием наблюдал за Золотовым. Как он умеет осадить человека, поставить его на свое место! Рядом с ним чувствуешь себя и ниже и глупее. Остается одно: молиться на него и повиноваться.

Женщина притихла. Золотов энергично повернулся к нам.

— Быстрее мойте руки. Оба будете мне ассистировать. — Он пальцем указал на меня и на Захарова.

— Есть! — снова сказал Захаров и, конечно, автоматически вытянулся.

Ага! И я понадобился. Не плюй в колодец, районная звезда.

Я мыл руки. Горячая вода приятно обжигала. У соседнего крана мыл руки Захаров. Возле него стоял его телохранитель Каша и что-то говорил вполголоса.

Чуднов, дежуривший эту ночь в больнице, заглянул в операционную. Кашу он обласкал взглядом, на меня посмотрел с надеждой, а Захарову подмигнул: «Нажимайте, нажимайте — и оперировать даст».

— Помогают? — спросил он у Золотова.

Тот неопределенно выгнул брови. Понимай как знаешь.

Чуднов снова повернулся к Каше, обнял его за плечи правой рукой.

— А вы что здесь делаете, Игорь Александрович? Ведь ваше место в терапевтическом отделении!

— Там я днем, — ответил Каша.

— А разве ночью там нечего делать?

— Значит, вы запрещаете ходить сюда?

— Я, конечно, в шутку. В ваше личное время можете находиться в любом отделении больницы. Скажу больше: меня радует, что вы, прирожденный терапевт, интересуетесь и хирургией. — И он ушел.

Чего он ходит по ночам? Проверочки устраивает? Главный врач, а разменивается на такие мелочи. Недалекий человек, посредственность, потому и Кашу полюбил без памяти. Похожи они, как две слезы. Если бы, однако, Золотов в меня так втрескался. Интересно, полюбит ли Золотов Кашу? Вряд ли. Он любит только себя. Это логика сильной натуры. Но если бы Золотов все-таки хоть немного полюбил меня… Или Коршунов… На днях его выпишут из больницы. Как-то он будет относиться ко мне? Время покажет. Но многого от него не жду. Человек он не без странностей. Забывает, что врач один, а больных много. Можно ли ради всех рисковать собой? Четверых спасешь, а на пятом погоришь сам.

Я навещал его каждый день. Только бы Чуднов побыстрее его выписывал. Чего тянет?

В субботу за десять минут до утренней конференции я уже был в больнице и решил взглянуть на мальчишку. К моему удивлению, в палате сидели Захаров и Каша.

— Как? — спросил я у Захарова.

— Гриша вне опасности! — с восторгом воскликнул Каша. — Посмотри!

Мальчишка лежал спокойно. Щеки розовые, рот полуоткрыт. Он ровно дышал. Воздух с легким присвистом проходил через трубочку, укрепленную Золотовым на его шее.

Сосед мальчишки по койке, блондин лет тридцати, потянул меня за полу халата и спросил:

— Как же это вы? Без всяких принадлежностей и спасли ребятенка?

Я улыбнулся и спросил, указав глазами на Гришу:

— Спал ночью?

— Мальчонка-то? Еще как подхрапывал!

Захаров энергично кивнул на дверь.

— Пошли, ребята, а то без нас начнут конференцию.

В приемном покое уже полно врачей. Каждый сидел на своем месте. И вдруг… какая приятная неожиданность! Вдруг я увидел Коршунова. Он сидел на моем месте, в самом уютном конце кушетки. Бледное, незагоревшее лицо, большие черные чуть выпуклые глаза. Густые черные волосы, одна прядь выбилась из-под белой шапочки… Василий Петрович, мой избавитель, выздоровел! Мне хотелось всеми легкими, как на первомайской демонстрации, крикнуть: «Ура!» А впрочем, торжествовать рано. Еще неизвестно, чем это все обернется.