Высокая цитадель - Бэгли Десмонд - Страница 40

• Предыдущая
• 40/67
• Следующая

— Выпейте, это полезно для здоровья. — Он говорил хрипловато и невнятно.

— Нет, спасибо, Тим. — Она села рядом. — У вас порвана рубашка. Я ее заштопаю, пойдемте в убежище.

— Ах, маленькая женщина, дом в пещере — это прекрасно. — Он невесело рассмеялся.

Она показала на бутылку.

— Вы думаете, сейчас это так необходимо?

— Это необходимо в любое время, но сейчас — особенно. — Он помахал бутылкой в воздухе. — Пейте, ешьте, веселитесь, все равно мы все умрем. — Он протянул ей бутылку. — Отпейте-ка глоточек.

Она взяла ее и быстрым движением разбила о камень. Он протянул руку, словно желая спасти бутылку, и сказал раздраженным тоном:

— Для чего это вы сделали, черт возьми?

— Ваше имя не Пибоди, — отрезала она.

— Что вы об этом знаете? Мы с Пибоди старые приятели, дети бутылки. — Он вдруг стал шарить рукой по земле: может, она не совсем разбилась, может, что-нибудь осталось. Внезапно он отдернул руку. — Черт, я, кажется, порезался. — И он истерически засмеялся. — Смотрите, у меня палец в крови.

Она увидела, как из пальца действительно текла черная в лунном свете кровь.

— Вы безответственны, — строго сказала Бенедетта. — Дайте-ка руку. — Она приподняла юбку и оторвала от белья кусок материи для бинта.

О'Хара разразился хохотом.

— Классическая ситуация. Героиня бинтует раненого героя и делает все, что придумал для таких случаев Голливуд. Как благородный человек, я сейчас должен скромно отвернуться, но у вас красивые ноги, и мне нравится на них смотреть.

Она молча бинтовала его руку. Он посмотрел на ее темную головку и сказал:

— Безответствен? Наверное, так. Ну и что? За что мне нести ответственность? Пусть он провалится, весь этот мир, мне до него нет дела! — Он опять стал напевать. — Нагим пришел я в этот мир, нагим я выйду из него. А что лежит в середине, все это чепуха.

— Ничего себе — философия жизни, — сказала она, не поднимая головы.

Он взял ее за подбородок, поднял ее лицо, посмотрел в глаза:

— Жизни? Что вы знаете о жизни? Вот вы — ведете борьбу в этой поганой стране, чтобы живущие здесь глупые индейцы получили то, что они могли бы получить сами, будь у них смелости побольше. А вокруг — огромный мир, который постоянно вмешивается во все. И в конце концов бухнетесь в ножки русским или американцам. Этого вам не избежать. Если вы думаете, что будете хозяевами в этой стране, то вы более глупы, чем я думал.

Она не отвернулась от его взгляда и спокойно сказала:

— Мы можем попытаться.

— Ничего подобного, — он опустил руку. — Это мир, в котором все грызутся друг с другом, и ваша страна — кусок, из-за которого грызутся большие псы. Не съешь — тебя съедят, не убьешь — тебя убьют.

— Я в это не верю, — сказала она.

Он коротко засмеялся.

— Неужели? А что же мы здесь делаем, черт возьми? Почему бы нам не собрать вещички и не разъехаться по домам? Представим себе, что на другом берегу никого нет, никто в нас не стреляет, никто не хочет нас убить.

Она ничего не ответила. Он обнял ее одной рукой, а другую положил ей на колено и медленно повел вверх под юбку. Она рывком освободилась от него и изо всей силы ударила по лицу. Он уставился на нее, потирая щеку, с выражением полного недоумения.

Она закричала:

— Вы, оказывается, слабак, Тим О'Хара, вы — один из тех, кого убивают и едят! У вас нет мужества, и вам все время необходимо утешение — в вине, в женщине, какая разница. Жалкий, исковерканный человек.

— Господи, что вы знаете обо мне? — проговорил он, пораженный ее презрительным тоном, но чувствуя, что это презрение нравится ему больше, чем ее сострадание.

— Немного, — отрезала она. — А то, что знаю, мне не особенно нравится. Но я теперь точно знаю, что вы хуже Пибоди. Он слабый человек, но он с этим поделать ничего не может. А вы — сильный, но поддаетесь легко слабоволию. Вы все время проводите, разглядывая свой пупок, и думаете, что это центр мира, и нет никого на свете, кто бы посочувствовал вам.

— Посочувствовал? — взорвался он. — На что мне ваше сочувствие! С людьми, которые меня жалеют, я не общаюсь. Этого мне не нужно.

— Это всякому нужно. Мы все испытываем страх — это слабость, присущая любому человеку, и любой, кто говорит обратное, лжет. — И, понизив голос, она спросила: — Вы не были таким, Тим, что случилось?

Он обвил голову руками. Сам чувствовал, что что-то в нем надломилось. Стены и бастионы, которые он нагромоздил в своей душе, за которыми он так долго прятался, начинали рушиться. Он вдруг понял, что слова Бенедетты — правда: его внутренний страх — не что-то ненормальное, а понятное человеческое чувство, и в том, чтобы это признать, нет никакого стыда.

Он сказал придушенным голосом:

— Боже мой, Бенедетта! Я действительно напуган. Я не хочу опять попасть им в лапы.

— Коммунистам?

Он кивнул.

— Что они вам сделали?

И он рассказал ей все — о том, как лежал голым на ледяном полу среди собственных нечистот, о вынужденной бессоннице и бесконечных допросах, о слепящем свете электролампы и электрошоках, о лейтенанте Фэнге.

— Они хотели, чтобы я признался в том, что распространял бациллы чумы. Но я не признался, потому что этого не делал. — Он схватил ртом воздух. — Но я был близок к этому.

Во время его рассказа Бенедетта сидела бледная, по ее щекам текли слезы. В глубине души она испытывала жгучее презрение к себе за то, что назвала этого человека слабым. Она притянула его и положила его голову к себе на грудь. Его всего трясло.

— Все хорошо, — приговаривала она. — Теперь все хорошо, Тим.

Он был опустошен и благодатно облегчен от того, что было замкнуто в его душе многие годы. То, что он рассказал обо всем другому человеку, странным образом сделало его сильнее, приподняло его. Он чувствовал, будто в его душе вскрылся давний нарыв, и весь гной вытек наружу. Бенедетта мужественно приняла на себя этот поток окрашенных горечью слов, и утешала его отрывочными, почти бессмысленными фразами. Она чувствовала себя и старше и моложе его одновременно, и это смущало ее. Она не знала, что ей делать дальше.

Наконец, он успокоился, замолк, прислонившись к скале, словно в изнеможении. Она взяла его руки в свои и сказала:

— Извините, Тим, за то, что я наговорила вам сгоряча.

Он с трудом улыбнулся.

— Вы были правы, я вел себя как законченный негодяй.

— У вас были на то свои причины.

— Мне надо извиниться перед другими. Я их совсем заездил.

Она осторожно сказала:

— Мы ведь не шахматные фигурки, Тим. У нас есть чувства. А вы, по правде говоря, распоряжались нами, как в шахматной игре, и двигали нас — моего дядю, Виллиса, Армстронга, Дженни тоже — просто, чтобы решить определенную проблему. Но это не только ваша проблема, это касается всех нас. Виллис, к примеру, работал больше всех, и не надо было набрасываться на него так, когда разладился требуше.

О'Хара вздохнул.

— Я знаю. Но это кажется, было последней соломинкой. Я пришел в жуткое состояние. Но я извинюсь перед ним.

— Лучше всего было бы помочь ему.

Он кивнул.

— Хорошо. Я сейчас пойду. — Он посмотрел на Бенедетту и подумал, что, может быть, он навсегда оттолкнул ее от себя. Ему казалось, что никакая женщина, узнавшая то, о чем он рассказал, не сможет его полюбить. Но Бенедетта широко улыбнулась, и он с облегчением понял, что все будет хорошо.

— Пошли, — сказала она. — Я пойду с тобой до убежища. — Она чувствовала, что в ее груди поднимается волна огромного, беспричинного счастья. Она теперь знала, что ошибалась, когда думала, что Тим не для нее. Нет, это был человек, с которым она была готова разделить собственную жизнь до конца своих дней.

Она поцеловала его, и они разошлись неподалеку от убежища. Когда его темная фигура почти скрылась за камнями, она вдруг вспомнила о его порванной рубашке и крикнула:

— А когда же заштопать дырку?!

— Завтра! — почти весело крикнул он в ответ и зашагал туда, где не покладая рук работал Виллис.

• Предыдущая
• 40/67
• Следующая