Английский с Эдгаром По. Падение дома Ашеров / Edgar Allan Poe. The Fall of the House of Usher - По Эдгар Аллан - Страница 4

My original soul seemed, at once, to take its flight from my body and a more than fiendish malevolence, gin-nurtured, thrilled every fibre of my frame. I took from my waistcoat-pocket a pen-knife, opened it, grasped the poor beast by the throat, and deliberately cut one of its eyes from the socket! I blush, I burn, I shudder, while I pen the damnable atrocity.

When reason returned with the morning (когда рассудок вернулся утром: «с утром») – when I had slept off the fumes of the night’s debauch (когда я проспался: «отоспал пары ночного кутежа»; to sleep – спать) – I experienced a sentiment half of horror, half of remorse (я испытал чувство наполовину ужаса, наполовину раскаяния), for the crime of which I had been guilty (за преступление, в котором я был виноват); but it was, at best, a feeble and equivocal feeling (но это было, в лучшем случае, слабое и неясное чувство; equivocal – двусмысленный, допускающий двоякое толкование; неясный, неопределенный), and the soul remained untouched (и душа осталась нетронутой). I again plunged into excess, and soon drowned in wine all memory of the deed (я снова погрузился в неумеренность и вскоре потопил в вине всякое воспоминание об этом поступке).

When reason returned with the morning – when I had slept off the fumes of the night’s debauch – I experienced a sentiment half of horror, half of remorse, for the crime of which I had been guilty; but it was, at best, a feeble and equivocal feeling, and the soul remained untouched. I again plunged into excess, and soon drowned in wine all memory of the deed.

In the meantime the cat slowly recovered (тем временем кот медленно оправился). The socket of the lost eye presented, it is true, a frightful appearance (глазница утраченного глаза представляла, это правда, страшное зрелище; lost – потерянный; to lose – терять), but he no longer appeared to suffer any pain (но он больше, кажется, не испытывал никакой боли; to appear – казаться; to suffer – страдать; испытывать, переносить). He went about the house as usual (он ходил по дому как обычно), but, as might be expected, fled in extreme terror at my approach (но, как и могло бы быть ожидаемым = что неудивительно, убегал в крайнем ужасе при моем приближении; to flee – спасаться бегством). I had so much of my old heart left (у меня оставалось столько старого сердца = во мне оставалось еще столько моего прежнего я; to have left – иметь оставшимся; to leave – оставлять), as to be at first grieved by this evident dislike (чтобы быть сперва огорченным этой очевидной нелюбовью) on the part of a creature which had once so loved me (со стороны существа, которое когда-то так любило меня; part – часть; доля; сторона). But this feeling soon gave place to irritation (но это чувство скоро дало = уступило место раздражению; to give).

In the meantime the cat slowly recovered. The socket of the lost eye presented, it is true, a frightful appearance, but he no longer appeared to suffer any pain. He went about the house as usual, but, as might be expected, fled in extreme terror at my approach. I had so much of my old heart left, as to be at first grieved by this evident dislike on the part of a creature which had once so loved me. But this feeling soon gave place to irritation.

And then came, as if to my final and irrevocable overthrow (а затем пришел, словно бы для моего окончательного и необратимого низвержения), the spirit of perverseness (дух извращенности; perverse – извращенный). Of this spirit philosophy takes no account (этот дух философия не берет в расчет: «об этом духе философия не берет отчета»). Yet I am not more sure that my soul lives (и все же я не более убежден в том, что моя душа живет), than I am that perverseness is one of the primitive impulses of the human heart (чем я /уверен/ в том, что извращенность – один из первичных импульсов человеческого сердца) – one of the indivisible primary faculties, or sentiments (одна из неделимых первичных способностей или чувств), which give direction to the character of Man (которые дают направление характеру человека).[2]

And then came, as if to my final and irrevocable overthrow, the spirit of perverseness. Of this spirit philosophy takes no account. Yet I am not more sure that my soul lives, than I am that perverseness is one of the primitive impulses of the human heart – one of the indivisible primary faculties, or sentiments, which give direction to the character of Man.

Who has not, a hundred times, found himself committing a vile or a silly action (кто сотни раз не обнаруживал себя совершающим гнусный или легкомысленный поступок; to find – найти, обнаружить), for no other reason than because he knows he should not (ни по какой другой причине, как потому, что он знает, что не должен /делать этого/)? Have we not a perpetual inclination, in the teeth of our best judgment (разве не имеем мы вечной склонности, наперекор нашему лучшему суждению = разуму: «в зубы»), to violate that which is Law (нарушать то, что является Законом), merely because we understand it to be such (просто потому, что мы понимаем, что оно им является; such – такой, таковой)?

Who has not, a hundred times, found himself committing a vile or a silly action, for no other reason than because he knows he should not? Have we not a perpetual inclination, in the teeth of our best judgment, to violate that which is Law, merely because we understand it to be such?

This spirit of perverseness, I say, came to my final overthrow (этот дух извращенности, говорю я, дошел = довел до моей окончательной гибели). It was this unfathomable longing of the soul to vex itself (это было = именно это неизмеримое стремление души мучить себя) – to offer violence to its own nature (преподносить = совершать насилие над своей природой) – to do wrong for the wrong’s sake only (совершать дурное только лишь ради дурного; wrong – неправильный, ошибочный) – that urged me to continue and finally to consummate the injury (которое побудило меня продолжить и наконец довести до конца тот ущерб) I had inflicted upon the unoffending brute (который я нанес безобидному зверю).

This spirit of perverseness, I say, came to my final overthrow. It was this unfathomable longing of the soul to vex itself – to offer violence to its own nature – to do wrong for the wrong’s sake only – that urged me to continue and finally to consummate the injury I had inflicted upon the unoffending brute.