Игуана - Миронов Георгий Ефимович - Страница 8
- Предыдущая
- 8/104
- Следующая
А на каком языке он говорил со своей женой, там, в России, многие десятилетия назад? Убей, не вспомнить. Или он выучил русский? А она то сама говорила по-русски? Или они говорили на фарси… А знал ли он фарси? А черт его разберет. Столько лет прошло. Но ведь как-то понимали друг друга. С местными инженерами и рабочими, и там, в Средней Азии, в Туркестане, и в Москве он говорил через переводчика. А с молодой женой? В супружескую постель переводчика не пригласить… Язык любви, как музыка, понятен всем. Как-то понимали…
Вначале она была испуганная, робкая девочка. Но у него-то был большой опыт… Бордели США, что ни говори, давали хорошую школу жизни. И он научил её всему, что знали и умели американские шлюхи. Девочка оказалась отличной ученицей. Ни до нее, ни после неё у него так и не было больше женщины, которая давала такое всепоглощающее наслаждение…
Восточная кровь… В нем тоже текла малая толика восточной крови. А как же? Род де Толедо был в родстве с древними родами мавров, с халифами… Правда, в нем, Роберте Локке, оставалась уже капля, точно – всего лишь капля мавританской крови. А в его первой жене было этой восточной крови много, много…
Роберт Локк с трудом встал из глубокого кресла, медленно, чтобы не вызвать боли в позвоночнике, выпрямил спину и победно оглядел кабинет.
Старинная мебель, вывезенная из Испании ещё в ХVII веке, – в отличном состоянии, за которым следили опытнейшие реставраторы… Толстый испанский ковер палевого цвета с голубыми гигантскими цветами и изображением сцены охоты мавров на антилоп, картины…
Живопись он любил. И то, что к картинам был неравнодушен его единственный сын – радовало Роберта.
Медленно ступая по ковру, чуть приседая при каждом шаге, Локк подошел к висевшей в большом кабинете картине.
– Пантоха де ла Круз… Один из величайших испанских мастеров…
…Эта странная манера, свойственная Пантохе де ла Крузу в некоторых (лишь в некоторых, и все эти странные работы были в коллекции Локка) работах, особенно ярко проявилась в портрете Альберта фон Фюрстенберга. Крохотный мальчик, одетый по «взрослой» моде – сабля, на боку, как и положено знатному идальго, детские крохотные ручки и ножки, и – взрослое выражение лица, в котором лишь с возрастом появляющаяся у знатных и богатых людей некая значительность, серьезность взгляда.
– Он страдает, – тихо прошептал Роберт Локк. – 0н знает нечто, что неизвестно взрослым. Нет, не так… Маленькие знают что-то, чего не знают большие.
В дверях ведущих в кабинет раздался мелодичный звон…
Одновременно со звуком колокольчика оповещавшем о приходе близкого человека (чужой без доклада в кабинет попасть не мог) через порог переступил молодой человек лет 20-ти.
Это был Хуан Роберт Локк, его единственный сын.
Его асимметричное лицо было украшено короткой испанской бородкой. Умные, чуть прищуренные близорукостью глаза закрывали очки – «хамелеоны». Хуан с трудом перешагнул через высокий порог и приветливо помахал отцу короткой ручкой.
Хуан Роберт был счастьем и несчастьем Роберта.
Хуан Роберт Локк был карликом.
Сонька-подлиза. Не хлебом единым или смерть на завтрак
Звонок был по мобильному. Телефон этот знали немногие, и не по тому, конечно, что звонок по мобильному нынче «кусается». Слава Богу, у Мартироса Оганесяна денег куры не клюют. А потому, что это был как бы знак. Такой же, как раньше – «вертушка». Если звонят по мобильному, значит, свои. Минуя секретаршу.
«Куры не клюют»… А почему собственно куры должны клевать деньги? У них совсем другая задача. Куры на птицефабрике (также, наряду с мясокомбинатом и совхозом-колхозом бывшим, а ныне овощеводческим частным предприятием «Гелтос», принадлежавшей Оганесяну) клевали по научному продуманно подобранные корма.
– Сбалансированные! – поднял вверх заросший черным волосом, на тыльной части двух фаланг палец Мартирос.
Он важно снял трубку.
– Мартирос Степанович? – раздался, слегка фонивший в мобильном, нежный, чарующий голос.
– Он самый, заерзал плотной задницей в эргономическом кресле Оганесян, – Чем могу служить?
Женщины – вот слабость Мартироса, женщинам он мало в чем мог отказать. Голос был приятный, низкий, какие Оганесян особенно любил. У певиц – это даже не обсуждается. Но и вообще – у любовниц. А если любовница ещё и пела низким голосам, – цены ей не было. А если была, то высокая.
– Ну, все Ваши возможности я не знаю. Но чем-то уж наверняка можете услужить.
– Я весь внимание! – заверил Оганесян, чувствуя, как физически отчетливо выраженное желание обладать обладательницей этого чарующего голоса переполняет его.
– Вы можете многое… Мне так кажется…
– Например? – запетушился известный хозяин птицефабрики.
– Например, я слышала, что из курятины, выращенной на вашей птицефабрике, изготовляются на Вашем мясокомбинате чудесные паштеты, сосиски и сардельки. Это так?
– Так! – с гордостью ответил Мартирос. – Лучшие в мире.
– Ой ли?
– А то? Завтра утром отгружаем первую партию консервированного куриного паштета и куриных консервированных сосисок в Саудовскую Аравию. Крайне выгодный контракт! – похвастался он, стремясь заинтриговать незнакомку, вызвать у неё вначале коммерческий, а затем и, кто знает, эротический интерес. – Да и в Москве пять моих магазинов торгуют продукцией моего комбината, принося хорошие прибыли. Кстати, Вы могли бы попробовать продукцию этого комбината. Хотите, в моем ресторане «Золотой петушок», хотите – прямо здесь, в моем офисе. Или, – заерзав задницей на взмокшем сидении кресла от того, что пауза с ответом затягивалась, – на пленэре… Так сказать…
– Навряд ли…
– Не понял? Что – навряд ли?
– Навряд ли я решусь есть Вашу продукцию.
– А что такое? Диета? – закокетничал Мартирос, но, услышав ответ, враз потерял желание кокетничать.
– Да нет… Говорят, отравлены ваши сосиски-сардельки, да и паштеты, предназначенные к отправке на Аравийский полуостров, тоже.
– Не понял, – вдруг поняв, что дама на другом конце провода не шутит и не кокетничает с ним, пробормотав, онемевшим, заплетающимся языком Мартирос.
– Вот так вот, – как бывает отравлена продукция пищевой промышленности. Толи в мясо кур попал яд или бациллы какие, то ли во время производственного цикла, в готовую, так сказать, массу… А может – на складе? Вы то, сами как считаете, где Ваши враги могли испортить ваши знаменитые сосиски-паштеты?
– Я не знаю… Нигде, наверное… У меня чистый технологический цикл. У меня хорошо оплачиваемые сотрудники. Между прочим, все мне лично преданы. Большинство – армяне. Нет, это невозможно.
– Знаете что… Раз уж Вы такой недоверчивый. Я сейчас положу трубку. А Вы обзвоните свои магазины, склады. Пошлите медиков…
– Куда? – пролепетал Мартирос.
– Ну, пока отравлена только одна партия. Поступившая вчера вечером в магазин «Галльский петушок на Пречистенке». Там магазин открывается в одинадцать. Сейчас десять утра. Пусть до начала продажи проверят выборочно хотя бы пару сосисок и откроют пару баночек паштета. Если окажется, что продукция, которой должны начать торговать через час, отравлена, мы поговорим.
– Только там отравлена? – спросил, облизнув ставшие сухими губы Мартирос.
– Сегодня – только там. Завтра – будет отравлена вся партия, предназначенная для арабских стран.
– Но, это убытков на миллионы.
– О чем я и говорю? Лучше сегодня потратить 500 тысяч баксов, чем завтра потерять два с половиной миллиона. Так, примерно оценивается ваш проект с арабами, не правда ли?
– Откуда Вы знаете?
– Работа такая.
– А с кем я говорю?
– Эк, хватился, Маритирос Степанович. Об этом надо было сразу спрашивать, да я все равно бы не сказала. Пока достаточно знать, что с Вами говорит Соня.
– А фамилия?
– Размечтался… Придет время, познакомимся поближе. И будете Вы Мартирос Степанович, клевать зерно у меня с руки, как Ваши знаменитые каплуны и несушки. А пока – и так слишком много сказала. Звоню через час.
- Предыдущая
- 8/104
- Следующая