Опрокинутый купол - Буянов Николай - Страница 36
- Предыдущая
- 36/91
- Следующая
Боярин недолго думая дал мальчишке подзатыльник:
– Отвечай, холоп, когда спрашивают!
Тот недобро взглянул на него, но ответил:
– Некрас. В Серовом займище живем с сестренкой, я овец пасу. А родители померли.
– Как же ты на княжича посмел…
Но тут вдруг между боярских сафьяновых сапог шмыгнул Вирька (и откуда у заморыша смелости хватило?) и жалобно сказал:
– Меня отлупить хотели за то, что я Батыем быть не согласился. А он не позволил. Не рубите ему голову, госпожа!
Я только хмыкнула, представив себя рубящей тринадцатилетнему мальчишке голову топором. А бедный Жихарь едва снова не упал на колени, ужаснувшись дерзости внука.
– Вор он, матушка княгиня, и злодей, – пробасил сердитый боярин (близнецы притихли под его железной дланью). – Ты погляди-ка на его нож!
Нож, кстати, и впрямь был знатный: блестящее острое лезвие в форме рыбки: чуть шире к середине и уже к острию и узорчатой рукояти, кровосток по обушку, ножны из бересты с затейливым рисунком.
– Откуда он у тебя? – спросила я.
– От батюшки. А он сказывал, получил в подарок от заезжего князя.
– Будет врать-то! – взвился Савелий, аж черная борода взметнулась по пробору в обе стороны. – Чтобы князь, да какому-то холопу… Госпожа, прикажи, чтобы железо раскалили. Заговорит как миленький!
– Охолонь, – при мысли о пытке мальчика меня передернуло. Не то чтобы я была уж куда как нежна, просто…
Я обернулась к воеводе:
– Завтра пошли человека в Серове займище, пусть найдут там его сестренку. Как сестру зовут?
– Смиренкой, – не стал скрывать Некрас. – Только маленькая она еще. Скажи, госпожа, чтобы ее не обидели.
Смиренку, Некрасову сестру, привели ко мне на следующий день. Она сильно робела, не смея даже поднять глаз. Боялась, наверное, что старая княгиня (я в свои неполные двадцать пять зим казалась ей, поди, дряхлой старухой) велит посадить ее вместе с братом в сырой поруб, а потом и крикнет палача в красной рубахе (от уж кого у меня отродясь не было).
Имя ей дали подходящее. Смиренка – Смиренка и есть: худенькая и маленькая, кости едва не просвечивают, острый подбородочек и стыдливый румянец на щеках… На брата она совсем не походила: тот был широк в плечах и высок ростом, а глаза были полны дерзкого вызова. Хотя я его понимала: единственная надежда и кормилец семьи. Станешь тут трусить да по углам прятаться – не выживешь.
Сперва я наказала чернавкам подобрать платьице и башмачки. Прежняя девичья одежонка, хоть и аккуратно выстиранная и заштопанная, до того обветшала, что даже на тряпки не годилась. Смиренка не знала, радоваться ей или плакать.
– Тебе страшно? – спросила я. Она вздохнула и призналась:
– Страшно, госпожа. Дома хоть и голодно, а привычно. А тут…
– Ничего, и здесь пообвыкнешь. Кто обидеть надумает – сразу мне говори.
Девочка несмело улыбнулась.
– Не обидят. Брат не позволит.
И улыбка ее мне понравилась. И гордость: как же, не одна на свете, есть кому заступиться.
Взгляд у Некраса сразу потеплел, как только сестрица, обрадованная, бросилась к нему, обняла и прижалась к груди…
– Что, Еремей Глебович, – спросила я воеводу. – Возьмешь пастушка к себе отроком?
– Отчего не взять, – согласился он. – Коней почистит, копье поносит за кем-нибудь из дружины. А там – как знать, может, и выйдет толк… Где драться-то выучился, аника-воин? Не батюшкина ли наука?
Как миновали конюшенный двор и поднялись в горницу, княжич взъярился и затопал ножками.
– Ты татя отпустила! – завизжал он. – Меня побил какой-то холоп, кто другой на твоем месте велел бы плетьми до смерти отстегать или на кол…
Я хотела сдержаться, но не смогла – закатила родному сыночку затрещину, так что он чуть не растянулся на полу.
– Мал ты еще, – произнесла с тяжестью в голосе. – А то бы по-другому поговорила. Ты знаешь, что и у меня, и у Олега Йаландовича мерян и ижор по волости едва ли не треть? Сколько я трудов положила, чтобы их инязоры – те, кто еще год назад ставили на наших даныциков самострелы на тропах, – теперь сами присылали своих воинов мне послужить? – Я посмотрела с презрением. – Но ты ведь уже великий князь, что тебе мать-старуха. Вон как храбр – на мальчишку вдвое младше тебя дворовую ватагу натравил.
Сам-то побоялся…
Мишеньку не столько оскорбила моя затрещина, сколько мои последние слова. Он даже зажмурился, будто его плеткой протянули..
– Я и один бы мог… – но тут же осекся, поняв, что сказал не то.
Я только поджала губы и отвернулась, бросив через плечо:
– Мог бы, с тебя станется. За воеводу Еремея обидно: он-то думал, вырастет княжич воином, земле будет защита. Да, видно, ошибся…
Все в тот день, помнится, валилось у меня из рук. Так бывает: едва займешься чем-нибудь – хочется бросить все и лечь на лавку, закрыть глаза, а ляжешь – тянет вскочить и бежать неизвестно куда. Потом, к вечеру, измучившись сама и измучив других, я вдруг поняла, чего страстно желаю. Чтобы приехал Олег. Поучил уму-разуму.
Однако, на мое удивление, к концу седмицы в Житнев прибыл другой человек, кого я совсем не ждала. Сперва я обрадовалась, услышав звон колокола на въездной башенке, увидев богатый обоз и по-княжески одетого всадника на кауром иноходце, в окружении слуг. Затрубил рог, и подъемный мост на цепях начал медленно опускаться…"
– Не спишь, Алечка?
Она будто очнулась. Нет, она не спала, хотя и не совсем бодрствовала – строчки ложились на бумагу будто сами собой, без ее участия. Небрежный изящный росчерк, ровные летящие буквы – и полная бессмыслица. Никогда не существовало града Житнева и вдовы-княгини, которая владела наследственной тайной Прямого перехода…
– Дед, а помнишь медальон, который ты мне подарил на день рождения? Мне, кажется, тогда исполнилось десять лет…
– Почему ты вспомнила?
– Мне интересно знать. Олег сказал, что этот знак – проросший крест и полумесяц – в тринадцатом веке носили вдовы.
– Не говори так, – вздрогнул он. – Не говори, не думай…
И вдруг вырвалось:
– Милая, как же я виноват перед тобой!
– В чем? Что это ты выдумал…
– Да, да, – бессвязно заговорил он. – В молодости я совершал то, за что, наверное, расплачиваюсь теперь. И не только я один. Боюсь, как бы проклятие не перешло на тебя. Но пойми, мы ведь горели… За мировую революцию, за свободу от всего и всех, еще за что-то… А между тем оказалось, что наши лозунги отлично сочетались с некоторыми статьями Уголовного кодекса.
– Ты убил кого-нибудь?
«И не только, – горько подумалось ему. – Убил, украл, предал… Семь смертных грехов, упомянутых Иисусом в бессмертной Нагорной проповеди, – и нет ни одного, которым я бы не отяготил душу».
– Это как-то связано с Шаром?
Ему показалось, что он ослышался.
– С Шаром?
– Прошлой осенью ты лежал с гриппом. У тебя была температура под сорок, ты бредил…
– Правда? – он махнул рукой. – Ничего не помню.
Врач сделал укол, весело подмигнул симпатичной молодой женщине, сидевшей рядом с больным: не переживай, мол, еще крепок старик Розенбом (хотя, может, именно этот факт и приводит ее в уныние? Квартирка-то ничего, и обстановка… Наверняка дедок уже написал завещание) – и отбыл, перечислив по дороге к двери нужные лекарства. Попросил телефончик – она сказала «всего доброго» и вернулась в спальню.
Из-под вороха одеял был виден лишь заострившийся нос и закрытые глаза с воспаленными веками. Больной что-то шептал. Она наклонилась, чтобы поправить одеяло, и явственно услышала одно слово: ШАР.
Внимания она не обратила – мало ли что привидится в бреду. Но ночью, когда больной немного успокоился и забылся, Шар пришел к ней во сне.
Будто она, еще маленькая девочка, наряженная в парчу, с золотыми браслетами на запястьях, на тщательно причесанной головке – праздничный платок с вышивкой по краям, на ножках – изящные красные башмачки, украшенные бисером, входит в высокий красивый собор. Ей немножко, самую капельку, страшно, потому что сейчас, как только она войдет внутрь, для нее наступит совсем другая жизнь. Она станет Посвященной – но это если она выдержит экзамен. А какой, о чем ее будут спрашивать – она понятия не имела.
- Предыдущая
- 36/91
- Следующая
