Опрокинутый купол - Буянов Николай - Страница 31
- Предыдущая
- 31/91
- Следующая
Князь Белозерский Олег сидел на постели, крытой шкурой лесного тура. Перед ним стоял гонец – совсем молодой дружинник в беличьем охабене поверх заиндевелой брони. Длинные волосы на голове побелели: то ли не успевший растаять снег, то ли ранняя седина…
– Рязани больше нет, – тихо и внятно проговорил он.
Сил у гонца осталось, похоже, только чтобы устоять на ногах перед господином.
Олег молча выслушал страшную новость и отвернулся к темному оконцу. Сплошные тучи закрывали небо – ни звезд, ни месяца. Порывы ледяного ветра хлестали, точно громадный кнут… Неспокойная ночь.
– Откуда ты? – спросил он.
– Из дружины князя Юрия Ингваревича.
– Где же он сам?
Дружинник сглотнул ком в горле.
– Убит Юрий Ингваревич. И князь Пронский, и Муромский. Все мертвы.
– Садись к огню. Рассказывай все, что знаешь.
Гонец говорил долго. Князь слушал не перебивая, всматриваясь в безусое лицо вестового, – тот едва сдерживал слезы. Воин не плачет от боли – привык сносить ее без стона. И не рыдает по мертвым – это удел женщин. Только когда свершается вовсе уж ужасное или подлое – к примеру, когда твой друг неожиданно вонзает нож тебе под лопатку.
Князь Владимирский Георгий Всеволодович, несмотря на просьбы о помощи, воинов на защиту Рязани не прислал. Не было подмоги ни от Новгородского князя, ни от Ростовского, ни от Суздальского. Все заперлись за своими стенами, надеясь в одиночку переждать бурю. И – умирали по одному, отбиваясь ли до последнего, вынося ли в спешке ключи от города… Вся и разница: одни гибли со славой, другие – в бесчестии.
– Юрий Ингваревич перед смертью велели передать: от Рязани и Владимира Батый повернет коней к северу, к Белоозеру.
– Ясно, – коротко ответил Олег. – Сейчас ступай в дружинную избу, поешь и до утра отсыпайся.
– У меня конь во дворе…
– Да не оставят твоего коня. Завтра с рассветом отправишься во Владимир, к князю Георгию. Передашь ему письмо от меня. Все, иди.
Он поднялся, дав понять, что аудиенция окончена. Вестовой вскочил с лавки, поклонился и вышел за порог. Горница опустела, все затихло – слышно было, как потрескивает огонь в печи за стеной и посвистывает вьюга за окошком. Собирался князь выспаться – под вьюгу да в тепле всегда спится сладко… Теперь уж не до того.
Он ждал вестей уже много дней. И знал наверняка, что будут они нерадостными. Ему приходилось сталкиваться с монголами, покорившими до этого Хорезм, Иран и Китай, разбившими наголову грузинского царя Гюрли и шаха Ала эд-Дина Мухаммеда с его боевыми слонами. Олег лучше, чем кто бы то ни было, понимал: ни Рязань, ни Владимир, ни Киев не выстоят против такого врага, страшного своей многочисленностью, бесстрашием и организованностью…
Личный слуга Олега Гриша Соболек (он же и телохранитель, и писарь, и незаменимый товарищ в воинском походе) спал в светелке, между просторными сенями и горницей. Спал он всегда чутко, вполуха, и рядом с постелью держал длинный меч, сработанный в ладожской кузне, и заряженный самострел. Втайне мечтал оборонить своего князя, коли враги задумают добраться до него в тереме. Тут уж он не оплошает. Так иногда виделось, но случая, слава богу, не выпадало. Однако арбалет Гриша продолжал заряжать каждый вечер с наступлением сумерек, а утром – разряжать на время, чтобы тетива не устала и не ослабла.
Олег меж тем походил из угла в угол, кутаясь в меховую накидку, и легонько стукнул в дверь. Гришка появился в мгновение ока, словно и не ложился, бодрствовал ночь напролет.
– Звал, княже?
– Перо, чернила, – распорядился тот.
– Прикажешь письмо составить?
– Я сам.
Взглянув на тревожную физиономию слуги, хмыкнул:
– Не волнуйся, никто меня покамест резать не собирается. Спи себе.
"Милостивый государь Георгий Всеволодович, – писал он, обмакивая в плошку с чернилами гусиное перо. – Наслышан о великом горе, постигшем град Рязань от набега поганых. Скорблю также об утрате сложившего голову князя Юрия Ингваревича, да будет земля ему пухом и вечная слава.
Прослышал, что половецкие лазутчики доносили о намерении Батыя идти далее на север и восток к Суздалю Юрьеву, Переславлю и Кашину, а ведут их будто сотники Бурундай и Тюляб-Бирген, которые за звериную свою жестокость получили от хана золотую пайцзу в знак особой милости. Теперь лишь Владимир стоит на их пути, а одним вам с врагом не совладать. Новгородские и ростовские князья за спиной твоей, государь, договорились: коли будет им твой зов, на помощь не спешить, а принять татарских послов, умилостивить их медом да пирогами с белорыбицей и отослать с ними дары хану и его женам, оттого, дескать, не обеднеем. Бог им судья. Мое же слово таково: позовешь оборонять Владимир – приду сам и приведу дружину и ополчение, главенствуй. Коли соединимся, станет грозной русская сила, а нет – поломают нас, словно прутики, по одному…"
Георгий Всеволодович не отозвался на послание и Владимир защищать не стал, оставив там воеводою старого боярина Жирослава. Сам же вместе с племянниками отбыл на Волгу – в Кострому и древний Углич, якобы собирать там полки.
– Я подожду, пока татары положат свои рати под Суздалем и Ростовом, – сказал он старшим сыновьям (тихо, чтобы не дай бог не услыхали женщины в соседней горнице). – А тем временем соберу свежие силы в боевом стане и ударю по ним. Убью сразу двух зайцев: одолею Бату-хана, а вам, родимые, оставлю в княжение Рязань и Коломну.
– А как же Москва? – шепотом спросил младшенький Владимир.
– А что Москва. Так, перекресточек меж четырех речонок. Татары на нее и не взглянут. Поезжай туда, вот мой наказ. Дружину я тебе не дам, незачем. Но ты соберешь там ополчение и двинешься на соединение со мной. Город же оставляю тебе. Владей.
Старый князь ошибся. Бату-хан и его брат Шейбани взяли Москву на пятый день штурма, подпалив ее стрелами с горящей паклей. Владимира, младшего сына Георгия, взяли в плен и тащили за собой на аркане босого, одетого лишь в рваные холщовые штаны, морозы в ту зиму стояли лютые, птицы на лету мерзли… Коломна, которую оборонял старший сын Всеволод, пала неделей раньше…
– Лампаду крупным планом, – скомандова Глеб. – Делаем плавный переход на перо и чернильницу… Вторая камера – общий, сверху.
Вторая камера – та, что была на тележке, – с тихим гудением двинулась вперед и вверх. Гидравлический механизм вознес ее метра на полтора над полом, остановил на мгновение и повлек дальше, в соответствии с гениальным замыслом режиссера. Князь в полутемной горнице поднял голову от письма, задумчиво почесал подбородок кончиком пера – у него это получилось как-то очень естественно, по-человечески… Такое не сыграешь специально. Вот взглянул в оконце. Оно было глухим, непрозрачным. Эпизод, значившийся в плане как «Вид за окном, зимняя вьюга, 15 сек.», снимут позже (или уже сняли).
Я подошел поближе, хотел тронуть брата за плечо, но передумал. Он сидел совсем близко, спиной ко мне, и одновременно – где-то очень далеко, не здесь и не сейчас, и возвращать его обратно мне почему-то не хотелось. Кажется, я забыл, зачем пришел сюда. Однако «амнезия» моя вскоре прошла, и вновь охватило лихорадочное беспокойство – не столько из-за того, что в квартире в Якорном переулке один человек оборвал жизнь другого (степень вины каждого еще предстоит долго и нудно устанавливать, строить догадки и безжалостно бросать их в корзину для мусора), а потому, что вот он, Глеб, устроился с комфортом на стуле-вертушке, меня замечать упорно не желает, весь устремлен ТУДА, в мир под названием Кино (уже не главнейшее из искусств, но и не последнее…). И настоящим вроде бы не обременен… ан нет, обременен, еще как: «Меня хотели убить, я точно знаю. Не вышло в этот раз – они будут ждать следующего».
Кто «они», Глебушка? Не молчи же!
– Не то, – раздраженно пробормотал братец. – Не то, не то… Александр Владимирович, ваши руки слишком суетливы. Вы же как-никак князь, а не одесский поц.
- Предыдущая
- 31/91
- Следующая
