Дьявольское кольцо - Буровский Андрей Михайлович - Страница 24

• Предыдущая
• 24/118
• Следующая

Потому что условие написано на куске пергамента… Сейчас кусок пустой, словно бы на нем ничего и нет. Когда ты соединишь две половинки кольца, на куске пергамента появится текст на латыни. А выполнивший условие станет владыкой Вселенной… Или уж, по крайней мере, хозяином всего земного шара.

Эта история началась в 1908 году. В этом году один востоковед и античник, Павел Николаевич Сариаплюнди, нашел один старинный, XVIII века, текст на латыни.

Вообще-то, Павел Николаевич Сариаплюнди был старинным приятелем моего отца, Игнатия Николаевича Курбатова, с которым учился в одной гимназии на Васильевском острове; и он очень Игнатию Николаевичу верил. Игнатий Николаевич в свое время его выручил, ссудил изрядные деньги, без процентов и даже без расписки, под честное слово. Павел Николаевич на эти средства выкупил семейное владение — где-то на юге, под Мариуполем. Отдал ли он деньги и все ли — не знаю. Внук! Мне ведь в 1923 году было столько же, сколько тебе сейчас! Многие вопросы мне и в голову не приходило задавать…

Вот что я знаю точно, что в октябре 1918 года, когда началась самая круговерть, Павел Сариаплюнди очень боялся погибнуть и, чтобы найденное не пропало, рассказал своему другу о своих открытиях и о возможных перемещениях кольца. Кроме того, Сариаплюнди отдал ему лист пергамента. На этом листе должен появиться текст, конечное условие. Тот, кто найдет две половинки кольца, соединит их, увидит этот текст на пергаменте и сможет выполнить конечное условие. В чем состоит это условие, я не знаю.

Так вот, Сариаплюнди отдал пергамент и историю про тайну, про кольцо, нашему общему другу. А уж тот передал тайну моему отцу, Игнатию Николаевичу. Наверняка известно, что тогда же, в восемнадцатом, Эрик Слепинзон дал отцу пергамент и тайну, а тот спрятал пергамент на даче, в ящике стола. Да-да, в этом самом! Только не забудь, что дача побывала на финской территории, что через нее дважды прокатился фронт. Пергамент так и не найти. Может быть, его забрали отец и брат, когда сбежали из СССР. Может быть, тайник нашли мародеры и выбросили непонятный им клочок то ли ткани, то ли кожи… Кто знает?

Сариаплюнди нашел и половинку кольца. Ей владел некий Ульрих Вассерман, который скупал скот для немецких колбасных фирм. Кольцо он купил случайно, за гроши, а потом вроде стал кое-что замечать… Может, и удалось бы купить эти полкольца, да началась круговерть, и уехал этот Ульрих Вассерман в родной город Ганновер. Наверное, можно найти не его — так потомков, можно отыскать кольцо… Но это сделаю уже не я.

Я долго искал — и в архивах, и через рассказы знакомых, и получается, что есть следы и другой половинки кольца. Вроде бы всплывало веке в XVIII веке что-то похожее на мусульманском Востоке, причем где-то у нас, в Средней Азии. И вроде бы следы ведут в Хакасию.

Ну вот, я и рассказал все, что сам знал. В ящик я положил все, что осталось от семейного архива. И свою записную книжку — там полезные тебе адреса. Не думаю, что будет разумно отказываться от этих связей. Ближайшие годы мое имя будет действовать, а там, милый мой, — посмотрим.

Прощай, мой мальчик, последняя моя надежда. Я бы хотел верить, что мы встретимся, но я не верю. Если бы на свете был Бог, он не мог бы допустить многого, чему я свидетель. Например, он бы не мог допустить, чтобы люди отрекались от брата, от отца или жены. Или он бы не допустил этого, или испепелял бы тех, кто отрекся. А еще у меня перед глазами стоят шахты и полотно колымских дорог, стоящее поверх своих строителей. Поэтому я не верю и думаю, что ухожу в темноту. И мне очень горько. Прощай.

Помни, что я тебя любил.

Твой дед».

В нижнем углу стояла дата — 5 августа 1980 года, Петербург.

За окном стыла глухая ночь. Наверное, надо было спать. Завтра предстояло входить в права наследства, готовиться к похоронам деда, выполнять множество обязанностей.

Потом еще предстояло встречаться с кучей народа, в том числе с Поповым, и приступать к поискам кольца.

Но не кольцо больше всего взволновало Володю… Трагическая, жестокая судьба деда открылась ему. Судьба внешне благополучная, а по существу — какая-то ненормально несчастливая. А судьбы его брата и отца? А судьба бабушки? Ее родителей?

Нет, правда, а что же все-таки сломало жизнь стольким людям? Если не заниматься демагогией про «построение светлого будущего» и про «весь советский народ» — что именно коснулось его семьи? Что в эти годы происходило не с советским народом и не со строителями коммунизма, а конкретно — с членами его семьи? Что вообще происходило в это проклятое время? В которое он, слава Тебе, Господи, не жил?..

Четверо красивых людей сидели в красивом кабинете. Один, и самый старший, за огромным, орехового дерева столом. Трое — в креслах, вокруг журнального столика.

По всем стенам кабинета проходили шкафы; сотни томов на четырех языках сияли золотыми корешками. Между шкафами были картины: пейзаж с видом на Финский залив, портреты: Менделеев за кафедрой, Плевако произносит речь. Фотография — хозяин кабинета Игнатий Николаевич Курбатов на даче, с лукошком грибов.

Когда-то в Петербурге таких кабинетов были тысячи, быть может — и десятки тысяч. Но, разумеется, никакой необходимости в таких кабинетах у трудового народа не было, и в Ленинграде их оставалось все меньше и меньше.

Таких людей тоже в Петербурге было немало, но с ними происходило то же, что и с кабинетами. Ведь если трудовому народу не нужен никакой такой кабинет, то уж тем более никак не нужен вот такой человек — крепкий и жилистый в свои шестьдесят с хвостиком, с костистым, полным достоинства лицом. Не-ет, шалишь, попили народной кровушки такие вот негодяи! Посидели одни в семи комнатах, пока пролетариат в помойках пропитание искал! У них, понимаешь, денег куры не клюют, а трудящемуся элементу — так и на опохмелку не хватало! Вот какие страшные вещи творил царизм, какую «ксплуатацию»!

Да и вот эти, помоложе… Двоим порядка тридцати, а словно бы и жить не начинали — чистые, хорошие лица, умные, ясные глаза. Это сын хозяина квартиры Василий Игнатьевич и Николай Поликарпович, племянник жены хозяина. Это у пролетариев в тридцать лет лица становятся жеваные, а глаза — скучные и мутные от тупого, повторяющегося труда, а главным образом от водки.

Людей этого общественного класса товарищи пролетарии очень хотели бы видеть хилыми, тщедушными, ни к чему не приспособленными. Чем-то вроде интеллигентов из сочинений господина Чехова. Что ж, бывают и такие, нет слов! Но здесь-то, в этом кабинете, сидели ладные, крепкие дядьки, с очень неплохой мускулатурой. У всех четверых были тела и поведение людей, привыкших к свежему воздуху, движению, активной тяжелой работе.

Третий из сидящих в кресле — Владимир Константинович, сын старого друга Игнатия Николаевича, постарше, но тоже какой-то… не такой. С явственной печатью ума и культуры, никак не пролетарий. Ну, измученный, голодный, запавшие глаза, а ведь видна порода, что поделать…

— Вчера дрова колол, для Губкомзема… Для этого, слава Тебе, Господи, политическое доверие не нужно. Запыхался, топор опустил. Вижу — знакомый идет! Гляжу — Гришка!

— Неужто тот самый?! — подался вперед один из молодых, сидящий под фотографией.

— Тот самый, Васенька. Ваш Гришка, из кухонных мужиков. Я ж его хорошо помню, сколько раз к вам приезжал, Игнатий Николаевич, — обратился рассказчик именно к сидящему за столом, но ответил ему не Игнатий Николаевич, а сидящий в кресле под картиной.

— Ну вот, сразу и кухонный мужик… Вы, Владимир Константинович, уж очень к нему эдак-то… резко. Его же вроде в кучера переводили?

— Переводили, Николай, переводили… — согласно кивнул Василий, — вот папа не позволит соврать, перед самыми событиями поставили… Только все-таки не кучером, а лошадей кормить. Это не одно и то же!

• Предыдущая
• 24/118
• Следующая