Тайга слезам не верит - Буровский Андрей Михайлович - Страница 51
- Предыдущая
- 51/115
- Следующая
Было непонятно, как упитанный хариус поместился в протоке, где, казалось, даже плотвичке не развернуться.
— Они в это время вверх идут кормиться. А утром спускаются вниз.
— Хотите, овощи покажу?
— Уже верим… Саша, нет правда, почему вы раньше нам не говорили всего этого?
Саша чесал в потылице, с ухмылкой глядел на Ревмиру:
— Давайте так… Вы мне платите, так? Я вас вожу, вам помогаю. Мне без разницы — рыбу вы ловите или ямы копаете. Так? Вы меня не спрашиваете ни про что, а я вас… Так? Если вам нужно, так вы спросите, — закончил, наконец, Саша необычно длинную для него речь.
— Теперь-то непременно обратимся! — выразил Стекляшкин общее мнение, и Ревмира со смехом кивнула.
А шестнадцатого, перед рассветом, зарядил дождь, да какой! Такое впечатление, что даже капли дождя были в несколько раз крупнее, чем у привычных дождей. А струи так близко друг от друга, что страшно было под дождем дышать. И так — час, второй, третий…
Вышли поздно, в одиннадцать, комары поднимались из мокрой травы облаками рыже-серого тумана. Переправы вздулись, они ревели, как Ниагарский водопад, и стали еще хуже проходимы.
Работали мало, прокопали от силы полметра, в основном из-за страшной мошки. Стекляшкин вспоминал старую хохму про то, как надо определять количество мошки. Если можно отмахнуться одной рукой, то «мошки нет». Если одной руки не хватает, то «мошка появилась». Отмахиваешься обеими руками, и получается, что можно работать, — «мошки мало». Вот когда обеими руками отмахнуться не удается и приходится сворачивать работы, вот только тогда «мошки много».
Сегодня мошки «было много», и только Владимир Павлович сохранял хорошее настроение. Ревмира с Хипоней переходили от грызни к утешению друг друга и от дурных эмоций устали еще в три раза больше.
Солнце садилось в густой полог туч. Из-за туч темнота пришла рано, уже в семь часов в лощинке было почти что как ночью. И опять появилось зверье.
Четырнадцатого вокруг кладоискателей не было никакого зверья, кроме приснопамятного медведя с его нездоровым любопытством. Пятнадцатого — вообще полный перерыв от зверей. Исчез и преступный марал, и все остальное встречалось исключительно в качестве следов.
А вот шестнадцатого и во время перехода к Ое шарахались в сторону лоси, и рысь надоедливо мяукала под красной скалой, и вечером, после прихода на базу, местный медведь-хулиган опять стучал дверью уборной.
Вроде и не было никакой нужды непременно прогонять медведя, а уж тем паче — убивать. Но не в медведе, конечно же, было дело. А дело, во-первых, в том, что Ревмиру-таки грызла совесть за вчерашнее… И очень хотелось отпустить себе хотя бы часть греха супружеской неверности. А во-вторых, сегодня в полночь Ревмира должна была пойти по надобности, но не в уборную, а на луг, где давали соль маралам, и на обратном пути очутиться в домике-баньке. Надо ли объяснять, кто должен был поджидать в домике?
А это обстоятельство требовало, опять же, максимального унижения Стекляшкина. Чтобы сразу становилось ясно — ТАКОМУ наставлять рога не грех, а необходимое, даже полезное занятие. Ревмира почти инстинктивно цеплялась к мужу, как только хватало фантазии… А тут и фантазировать, получается, было не надо: вот, боится медведя, который пугает жену.
— Ты мужик?! Ты и разберись с этим медведем!
Стекляшкин, мягко говоря, не хотел с ним никак разбираться.
— А чем он тебе мешает?
— О Господи, ну дай мне силы! Эта мохнатая скотина тут будет издеваться, как ей влезет, а мой муж и не почешется!
— Нет почему же? Почешусь.
Стекляшкин энергично почесался под мышками, но не помогло. Ревмира была безутешна — медведь мерно колотил дверью уборной.
— Да хоть выстрели ты в его сторону! Он же сразу уберется и даст спать!
Стекляшкину было лень вылезать из спальника, да уже дело принципа… А с другой стороны… Ну что ж! Если задеть супругу можно только через обиды, чинимые медведю, придется обидеть медведя. Уже знакомое состояние веселой злости и уверенности в себе снова пришли к Владимиру Павловичу.
Ревмира сразу же притихла, по правде говоря, не знала толком, чего ожидать от Стекляшкина. Какой-то он стал необычный… А Стекляшкин уже шел — как был, в одних трусах, только обул сапоги. В руках у него было ружье, а в голове прыгал как бы веселый марш: «Ты только зверь — я человек, и я тебя убью!». Уже на середине пути Стекляшкина по склону медведь перестал стучать дверью. Владимир Павлович неуверенно остановился — что, зверь подкарауливает его? Где? И тут же вкрадчивое ворчание известило Стекляшкина, потом раздался сильный треск — медведь продирался сквозь кустарник в доброй сотне метров отсюда.
На всякий случай Стекляшкин еще выпалил в воздух (третий или четвертый в его жизни выстрел), и медведь прибавил ходу. Можно было возвращаться, что Стекляшкин и сделал, не успевая давить на себе комаров и мошку — слетелись на голого, гады!
— Ну вот, медведь убежал. Ты спи, мое сокровище, почивай.
Ревмира сделала вид, что не слышит. Попробовал бы Стекляшкин что-то в этом духе еще неделей-двумя раньше! Этот новый Стекляшкин пугал, но одновременно привлекал… Будь он таким, и Хипоня бы не появился, это точно. Но раз Хипоня уже появился, было бы гораздо удобнее, оставайся Стекляшкин, каким был…
А Стекляшкин уже спал без задних ног и не знал о терзаниях супруги. А если и знал — ему было глубоко плевать.
Где-то примерно в час ночи Стекляшкин обнаружил, что жены рядом нет. «И как не боится ходить по такой темноте!» — ухмыльнулся Стекляшкин. Даже проснувшись посреди ночи, Стекляшкин испытывал сильные, не по годам, ощущения повинующегося ему тела, здоровья и силы. У него вообще все чаще появлялось и все устойчивей держалось чувство спокойной уверенности в себе. И чувства, что он несравненно сильнее Ревмиры. Настолько сильнее, что может себе позволить любое снисхождение и даже дать на себя рявкнуть — ну что поделать, если комплексы снедают бабоньку, если иначе слишком тяжело ей жить на свете?! У него-то таких проблем нет…
А сейчас он вышел из домика, встал в угольно-черной тени не потому, что хотел проследить за Ревмирой. Он искренне хотел помочь ей, если что… Для того, чтобы видеть в полутьме, надо самому стоять в более густой темноте, это вам каждый скажет.
Высокий силуэт двигался по тропинке, ведущей к бане… Не Ревмира! Хипоня прошел в трех метрах от Стекляшкина, нырнул в «домик холостяков».
Вот тут Стекляшкин испытал первый укол уже серьезной, жгучей ревности. Потому что одно — понимать, что жене нравится доцент, переходить от иронии к раздражению из-за ее скомканного брачного танца вокруг несравненной бороды и чудных глаз, и совсем другое — обнаружить, что у тебя и впрямь вырастают рога… Не вырастут когда-нибудь, не могут вырасти в дальнейшем, если будешь себя глупо вести, а вырастают вот прямо сейчас, и изменить нельзя уже ничего.
Была в этом и еще одна сторона… Частью — эгоистичная, частью — вполне даже рациональная. Стекляшкин прекрасно понимал, что эмансипация эмансипацией, а мужчины и женщины отличаются друг от друга не только строением половой системы. И что в числе психологических отличий есть и такое: мужчина вполне может изменить жене и при этом продолжать ее любить, совершенно искренне намереваться продолжать отношения.
А вот если женщина изменяет мужу… не может она изменять мужу, которого любит… Или хотя бы уважает. Впрочем, насчет уважения Стекляшкин как будто и не обольщался, да и насчет любви. Вроде было что-то, мелькнуло на самой заре отношений и исчезло, провалилось безвозвратно.
Замерев в своем укрытии, Владимир Павлович дождался, пока неверная жена вернулась, юркнула в «домик семейных». Постоял еще, покурил, подумал. Очень жаль, что нет здесь больше никаких дам — можно было бы создать для супруги аналогичное напряжение, а при таком раскладе — не получится. Жаль. Устраивать сцены? А смысл? Да, надо сначала вернуться! И уже дома решать, что делать с Ревмирой. С дочерью, между прочим, тоже надо что-то делать. Никак не мог простить Стекляшкин ни себе, ни Ревмире этого — обманули девку, оставили в Карске. Она из дома ушла — не задержались, ломанулись искать клад. Иркин, по совести, клад.
- Предыдущая
- 51/115
- Следующая
