Куплю входную дверь - Булыкин Григорий - Страница 1

• 1/10
• Следующая

Григорий БУЛЫКИН – автор начинающий лишь в жанре детектива.

За плечами у него весьма насыщенная журналистская биография. Родившись через восемь лет после войны, в год смерти Сталина, он вобрал в себя противоречия Времени 60-х, 70-х, яйцом к лицу столкнувшись и с «рифами» флотской службы, и с лабиринтами, которыми приходилось продвигаться уголовному репортеру районки, областных и центральных газет. У него масса всяческих почетных журналистских регалий и наград, но, видимо, главное для него сегодня – быть узнанным в качестве «детективщика». Пожелаем ему удачи.

И Пахотный сидел справа от генерала – невозмутимый, словно Будда. Изредка он поглядывал на меня. В светло-голубых его глазах я не мог прочесть ни сочувствия, ни упрека. Да, Пахотный есть Пахотный…

– Тебе не в розыске работать, а… – Генерал не кричал, он буквально рычал на меня, тяжелой ладонью хлопая по фотографиям, веером разбросанным по столу. – Кто тебе дал право стрелять? Кто?! Понимаешь ли ты, мальчишка, что тебя судить будут? Понимаешь, а?

Я понимал. События минувшей ночи начисто перечеркнули все пятнадцать лет моей службы. И что там службы – жизни… Я ощущал сейчас такую пустоту в себе и вокруг себя, словно меня зашвырнули куда-то в безвоздушное пространство.

События… В два часа ночи в управление позвонила обходчица железнодорожных путей. Сообщила: недалеко от вокзала, на пустыре между железнодорожным полотном и городским парком двое неизвестных избивают третьего. Между прочим, привязав его к дереву. Ночь вообще выпала на редкость неспокойная – все дежурные группы, включая и линейный отряд милиции, в эту минуту были задействованы. Вот и пришлось выехать мне и стажеру Ване Лунько…

Место происшествия, несмотря на ночную пору, мы отыскали быстро – лишь сержант-водитель заглушил двигатель, справа от парковой аллеи стали слышны чьи-то голоса и плач. Мы с Лунько сразу же бросились в ту сторону. Примерно в тридцати шагах от нас двое шумно возились у одинокого дерева.

– Возьми справа, – шепнул я Лунько, который тотчас же стал огибать пустырь.

Когда, по моим подсчетам, Лунько должен был быть уже позади дерева, я спокойно вышел из тени и крикнул: «В чем дело, ребята?»

Они разом обернулись. И тут, между ними, я увидел бледное пятно, угадав в этом пятне еще одно человеческое лицо.

– Помогите! – Это кричал он, третий. – Помогите…

Я был в штатском. Теперь я понимаю, что это наверняка и спасло мне жизнь, поскольку они приняли меня за случайного прохожего.

– Иди своей дорогой! У нас тут личный разговор, – хрипло крикнул кто-то из них. Я не понял, кто, но автоматически отметил характерный южный акцент.

– Арестован! Слышишь? Это я, Гриша, я…

– Да, да. Я прекрасно слышу вас.

– Он арестован, понимаешь?

А мой заместитель Паршуков вопрошающе смотрит то на меня, то на телефонную трубку, и в голубых, навыкате глазах – вопрос; «Продолжать?»

Я киваю, И заместитель, будто спохватившись, возвращается к последней фразе; «Так кто же виноват, товарищи?»

– Ты обязан спасти его, обязан, И только не гвозди, не гвозди меня. Главное – спасти!

«Так кто же, товарищи, виноват?» – Паршуков словно наматывает на невидимый стержень невидимые вязкие волокна. – Но ведь не один только сторож Селиванов? Нет, товарищи, не один Селиванов…»

Я пытаюсь вникнуть в суть пар-шуковской тирады, но неожиданно замечаю, что взгляды присутствующих прикованы к моим рукам; в том числе – и цепкий взгляд моего заместителя. Все дело в том, что я вот уже минуты три машинально вяжу из телефонного шнура этакий морской узел, К тому же стою столбом. Пора бы уже и сесть. И, по крайней мере, положить телефонную трубку.

– Сам? – Фамильярным шепотом вопрошает наш ветеран – главбух Зелинский. – Из главка?..

– Из министерства, – выдавливаю я вместе с жалкой улыбкой эту крохотную ложь.

Ложь эта все ставит на свои места, поскольку не всякий раз звонит в нашу контору министр – событие вполне достойное, чтобы руководитель моего ранга несколько подрастерялся.

– Продолжайте, Александр Гелиодорович, – киваю я заму, – и, кстати, передали, наконец, дело в прокуратуру или ОБХСС? Виноватли Селиванов, не виновен ли он – это уже дело следствия. Главное – налицо крупное хищение…

– Передано, в ОБХСС. Но, видимо, мы должны проанализировать ситуацию, чтобы оградить себя от подобных ЧП?

И Паршуков смотрит мне прямо в глаза – твердо, но не нахально, не нагло. Он знает себе цену, мой заместитель.

…Потом я сижу за широким, неудобным столом зала заседаний и смотрю на разбросанные листы бумаги, на остро очинённые секретаршей карандаши, оставленные только что вышедшими участниками совещания. На одном из листков – клеточки для игры в «крестики-нолики»…

Звонок телефона: тихий, вкрадчивый – это новенький японский аппарат, телефон-мечта.

– Ну?

– Что ну?

– Что ты надумал?

– Ничего.

– Ты обязан спасти его, иначе…

Голос в трубке неопределенный. Такой голос удачно гармонирует с формами телефона – абсолютно нейтральный голос. Просто информация, заключенная в звуковой ряд.

Я смотрю в окно, неожиданно снова утратив способность понимать то, что мне говорят – как несколько минут назад, когда выступал Паршуков. Голос в трубке, трамвайный звон за окнами, мое дыхание – все сливается в один монотонный гул.

…А тем временем Рыльцев был ближайшим другом моей жены. Университетские корни, знаете ли… «А ты помнишь?» «А этот-то, этот-то… Кто бы мог подумать, а?!»

Странное дело: жена – женщина мягкая и уступчивая становилась неприятно жесткой, когда я заводил речь о Рыльцеве. В эти минуты я каким-то особенным зрением видел, что за мягкой, почти аморфной душевной оболочкой моей жены бушует цунами совершенно иных страстей, способных в какой-то миг обрушиться на нашу устоявшуюся, сцементированную вовсе не легкими годами жизнь и опрокинуть ее.

Да, Владислав Ефимович неодолимо маячил на нашем семейном горизонте. И, даже исчезая на целые годы, он, казалось, держал с нами прочную телепатическую связь, – по крайней мере, я не мог избавиться от этого ощущения.

Так или иначе, известие – «Владика арестовали!» – я принял так, словно по-иному и не могло быть. Жена чутко уловила это. И хотя я ожидал, что дома встречу сопротивление, Нина начала разговор с обычных житейских проблем – сын где-то простудился, надо заплатить за квартиру…

Это насторожило меня еще больше – я-то знаю свою Нину.

…Но ужин был на высоте, как обычно. Это ее гордость, наш каждовечерний ужин. В этом смысле она молодец: для нее традиции – святыня… И когда бы ко мне не заглянули друзья, встанет, накормит, напоит. Золото, а не жена. Но… Я вдруг обретаю способность слышать и понимать, ибо речь зашла о том, о чем она уже шла в моем кабинете.

– Да ты что?! Я тебе уже десять минут втолковываю, – голос ее вовсе не тот, что в телефонной трубке, он и пол обрел, и утратил ней тральность. Это уже не просто звуковой информационный ряд… – Десять минут втолковываю! Его арестовали за перепродажу паркета. Большой партии. Ну… Такого, как нам тот ханыга стелил.

Ханыга – это милейший шабашник Севастьяныч – великолепный, нужно признать, мастер. В толпе принял бы его за тренера по борьбе – могуч, обаятелен, седые виски и необыкновенно добродушная улыбка философа: «Григорий Александрович, писатель Бондарев как-то сказал, что архитектура есть организованное пространство. Рисунок же паркета, его укладка, по-моему, есть один из элементов такой организации, а?».

• 1/10
• Следующая