Умение кидать мяч - Булычев Кир - Страница 10

• Предыдущая
• 10/11
• Следующая

– На мыло их! Всех на мыло. Гробы, – и свистел. Пока я не огрызнулся:

– Помолчал бы!

– Молчу, дедушка, – ответил парень непочтительно, но свистеть перестал.

Когда кончился перерыв, я спустился в раздевалку. Я понял, что до конца мне не досидеть. Мной овладело отвратительное чувство предопределенности. Все было ясно. И даже не потому, что наши плохо играли. Хуже, чем литовцы. Просто они уже знали, что проиграют. Вот и все. И я знал. И я пошел в раздевалку, чтобы, когда все уйдут, положить форму на скамью и оставить записку с извинениями за задержку.

В раздевалку меня пропустили. Вернее, вход в нее никем не охранялся. Да и кому какое дело до пустой раздевалки, когда все решается на площадке.

Я вошел в комнату. У скамьи стояли в ряд знакомые сумки «Адидас». Наверное, это какая-то авиакомпания. Я узнал пиджак Толи, брошенный в угол. И я представил себе раздевалку на базе, там, под соснами. Она была меньше, темнее, а так – такая же.

Я вынул из сумки форму и кеды и положил их на скамью. Надо было написать записку. Из зала донесся свист и шум. Игра началась. Где же ручка? Ручки не было. Оставить форму без записки? Я развернул майку с номером «22». И мне захотелось ее примерить. Но это было глупое желание. И я положил майку на скамью.

– Пришли? – спросил доктор.

– Да. Вот хорошо, что вы здесь! А я форму принес.

И я попытался улыбнуться. Довольно жалко.

– Кладите, – кивнул доктор. – Без записки обойдемся.

– Все кончено? – запинаясь, спросил я.

– Почти, – ответил доктор. – Чудес не бывает.

А когда я направился к двери, он вдруг негромко сказал:

– А вы, Коленкин, не хотели бы сейчас выйти на площадку?

– Что?

– Выйти на площадку. Я бы разрешил.

– Мне нельзя. Я не заявлен на игру.

– Вы же еще пока член команды. За суматохой последних дней никто не удосужился вас уволить.

– Но я не заявлен на эту игру.

– Заявлены.

– Как так?

– Перед началом я успел внести вас в протокол. Я сказал тренеру, что вы обещали прийти.

– Не может быть!

– Я сказал не наверняка. Но у нас все равно короткая скамейка. Было свободное место.

– И он внес?

– Внес. Сказал, пускай вы условно будете. Вдруг поможет. Мы все становимся суеверными перед игрой.

И я вдруг понял, что раздеваюсь. Что я быстро стаскиваю брюки, спешу, раздеваюсь, потому что время идет, ребята играют там, а я прохлаждаюсь за абстрактными беседами с доктором, который меня недолюбливает, зато он хороший психолог. И я вдруг подумал, что, может быть, я с того момента, как вышел из дому с формой в сумке, уже был внутренне готов к бессмысленному поступку. К сумасшедшему поступку.

– Не волнуйтесь, – сказал доктор. – Вряд ли ваше появление поможет. И когда выйдете, не обращайте внимания на зрителей. Они могут весьма оживленно прореагировать на ваше появление.

– Да черт с ними со всеми! – вдруг взъярился я. – Ничего со мной не случится.

Я зашнуровывал кеды, шнурки путались в пальцах, но доктор замолчал и только кашлянул деликатно, когда я рванулся не к той двери.

А дальше я потерял ощущение времени. Я помню только, что оказался в ревущем зале, который вначале не обратил на меня внимания, потому что все смотрели на площадку. Я услышал, как воскликнула Валя:

– Гера! Герочка!

Я увидел, как Андрей Захарович обернулся ко мне и с глупой улыбкой сказал:

– Ты чего же!

Он подошел и взял меня за плечо, чтобы увериться в моей реальности. И не отпускал, больно давя плечо пальцами. Он ждал перерыва в игре, чтобы вытолкнуть меня на площадку. Краем уха я услышал, как сидевшие на скамье потные, измученные ребята говорили вразнобой: «Привет», «Здравствуй, Гера». Раздался свисток. Нам били штрафной. И я пошел на площадку. Навстречу мне тяжело плелся Иванов, увидел меня, ничуть не удивился и шлепнул меня по спине, как бы передавая эстафету. И тут зал захохотал. Насмешливо и зло. И не только надо мной смеялись люди – смеялись над командой, потому что поняли, что команде совершенно некого больше выпустить. И я бы, может, дрогнул, но высокий, пронзительный голос – по-моему, Тамарин – прорвался сквозь смех:

– Давай, Гера!

Судья посмотрел на меня недоверчиво. Подбежал к судейскому столику. Но Андрей Захарович, видно, предвидел такую реакцию и уже стоял там, наклонившись к судьям, и водил пальцем по протоколу.

– Как мяч будет у меня, – шепнул мне Толя, – беги к их кольцу. И останавливайся. Ясно? С мячом не бегай. Пробежка будет.

Он помнил о моем позоре. Но я не обиделся. Сейчас важно было одно – играть. Я успел посмотреть на табло. Литовцы были впереди на четырнадцать очков. И оставалось шестнадцать минут с секундами. Литовцы перешучивались.

Наконец судья вернулся на площадку. Литовец подобрал мяч и кинул. Мяч прошел мимо. Литовец кинул второй раз, третий. Мяч провалился в корзину. В зале раздались аплодисменты. Я глубоко вздохнул. Я не должен был уставать. А красиво ли я бегаю или нет – я не на сцене Большого театра.

Я успел пробежать полплощадки и обернулся к Толе. Он кинул мне мяч из-под нашего щита. Я протянул руки, забыв дать им поправку на то, что мяч влажный от потных ладоней. Я не учел этого. Мяч выскользнул из рук и покатился по площадке.

Какой поднялся свист! Какой был хохот! Хохотал стадион. Хохотала вся вторая программа телевидения. Хохотали миллионы людей.

А я не умер со стыда. Я знал, что в следующий раз я учту, что мяч влажный. И он не выскользнет из рук.

– Давай! – крикнул я Толе, перехватившему мяч.

Какую-то долю секунды Толя колебался. Он мог бы кинуть и сам. Но он был хорошим парнем. И он мягко, нежно, высокой дугой послал мяч в мою сторону. Я некрасиво подпрыгнул и бросил мяч в далекое кольцо. И мозг мой работал точно, как часы.

Мяч взлетел выше щита и, будто в замедленной съемке, осторожно опустился точно в середину кольца, даже не задев при этом металлической дуги. И стукнулся о землю.

И в зале наступила тишина. Она была куда громче, чем рев, царивший здесь до этого. От нее могли лопнуть барабанные перепонки.

Мой второй мяч, заброшенный от боковой линии, трибуны встретили сдержанными аплодисментами. Лишь наши девушки бушевали. После третьего мяча трибуны присоединились к ним и скандировали: «Гера! Ге-ра!» И наша команда заиграла совсем иначе. Вышел снова Иванов и забросил такой красивый мяч, что даже тренер литовцев раза два хлопнул в ладоши. Но тут же взял тайм-аут.

Мы подошли к Андрею Захаровичу.

– Так держать! – приказал он. – Осталось четыре очка. Два мяча с игры. Ты, Коленкин, не очень бегай. Устанешь. Чуть чего – сделай мне знак, я тебя сменю.

– Ничего, – сказал я. – Ничего.

Иванов положил мне на плечо свою тяжелую руку. Мы уже знали, что выиграем. Мое дальнейшее участие в игре было весьма скромным. Хотя надо сказать, что никто не обратил на это внимания. Потом я бросал штрафные. Оба мяча положил в корзину. А минут за пять до конца при счете 87:76 в нашу пользу Андрей Захарович заменил меня Сергеевым.

– Посиди, – посоветовал он. – Пожалуй, справимся. Доктор не велит тебе много бегать. Для сердца вредно.

Я уселся на скамью и понял, что выложился целиком. И даже, когда прозвучал последний свисток и наши собрались вокруг, чтобы меня качать, не было сил подняться и убежать от них.

Меня унесли в раздевалку. И за мной несли тренера. Впрочем, ничего особенного не произошло. Наша команда не выиграла первенства Союза, кубка или какого-нибудь международного приза. Она только осталась в первой группе. И траур, который должен был бы окутать нас, достался сегодня на долю других.

– Ну даешь! – сказал Иванов, опуская меня осторожно на пол.

Из зала еще доносился шум и нестройный хор:

– Ге-ра! Ге-ра!

– Спасибо, – растрогался Андрей Захарович. – Спасибо, что пришел. Я не надеялся.

– Не надеялся, а в протокол записал, – сказал Сергеев.

– Много ты понимаешь! – ответил Андрей Захарович.

• Предыдущая
• 10/11
• Следующая