Английская болезнь - Буфорд Билл - Страница 42

• Предыдущая
• 42/49
• Следующая

Следующий матч сборная Англии играла в Дюссельдорфе — тот самый, которого так опасались, с голландцами — и я отправился туда спецрейсом: им летели только журналисты и официальные лица. В первом ряду занимал место спортивный министр, в речах своих предлагавший превентивно заключать под стражу всех английских мужчин моложе тридцати лет. Свободных мест не было: повсюду сидели операторы, фотографы, пишущие журналисты всех мастей. Три австралийских журналиста, ехавшие снимать фильм, услышав, что я знаком с реальным хулиганом, поехали на такси следом за мной.

Город напоминал Бейрут. Зеленые полицейские машины были повсюду. Я заметил водомет и автобус без окон для арестованных. Полицейские — с оружием, в шлемах — стояли на каждом углу. Не меньше, чем полицейских, было и журналистов. Бригада центрального телевидения брала интервью у «хулигана». Я заметил нескольких суппортеров «Манчестер Юнайтед», в том числе Тупого Дональда, который тогда так и не доехал до Турина, попав под арест в Ницце: Тупой Дональд давал «эксклюзивное интервью» немецкому корреспонденту Би-Би-Си.

С Диджеем я так и не встретился: арестовали Роберта, еще одного его друга, и Диджей был занят тем, что пытался вызволить его из-под ареста. А я познакомился с парнем из Гримсби.

Гримсби, как его я мысленно и окрестил, вошел в мою жизнь благодаря страху и скуке: страху потому, что как раз в этот момент журналисты впервые столкнулись с проявлением афессии в свой адрес — одному фотофафу разбили нос его же фотокамерой — и я чувствовал в компании Гримсби себя в большей безопасности; а скуке потому, что несмотря на все обещания, было непохоже, что голландские и английские суппортеры собираются устраивать «побоище века». Частично это является заслугой немецкой полиции, которая, прозевав столкновения накануне между английскими и местными фанами, не собиралась допускать их повторения. После матча полиция сумела локализовать наиболее «трудных» англичан на вокзале. Именно там с Гримсби я и познакомился. Я прошел через оцепление, показав полицейским старое журналистское удостоверение, которое случайно сохранилось в бумажнике, и отправился в бар.

Гримсби не отшил меня потому, что я пишу книгу. То есть я не был журналистом — а хуже журналистов, по его мнению, людей на свете не было. Я же был писателем (мать Гримсби работала в школе учителем, так что это нюанс немаловажный). И именно так он представлял меня своим знакомым: не как журналиста, а как писателя. Разница была ощутимой.

Не сказал бы, что Гримсби чем-то выделялся — он был как две капли воды похож на прочих, встреченных мною бесчисленное число раз суппортеров — но даже если учесть, что мне попадались среди них и неординарные личности, я всегда удивлялся поведению ординарных. Я знал, чего от них ожидать, но полностью привыкнуть к их поведению не мог.

Гримсби так вести себя начал, когда мы поймали такси. За рулем оказалась женщина; перед тем, как ехать, она повернулась к нам и по-английски сказала, что если мы хотим доехать до места назначения, мы должны соблюдать определенные правила: не курить, не открывать окна, и вообще вести себя хорошо. Мой спутник тут же закурил, открыл окно и принялся осыпать водителя ругательствами — «корова», «пизда», «нацистская шлюха» — причем замолчал только тогда, когда такси остановилось, и нам приказали убираться.

И это продолжалось весь вечер. Мы не смогли задержаться в баре — это был недорогой бар, в нем, судя по-всему, сидели рабочие, не слишком добродушная публика — потому что Гримсби начал кричать «Хайль Гитлер». Я выволок его на улицу. Похожий эпизод случился позже, в ресторане, с голландским болельщиком лет пятидесяти, который сидел за столиком с тремя своими детьми. Так как они были единственными голландцами в ресторане, Гримсби не поленился подойти к ним, назвать папашу «мудаком» и начать делать перед его лицом какие-то движения рукой, словно он мастурбирует. При этом он издавал чавкающие звуки. Потом он назвал папашу «членососом», «ебаным в рот мудаком», и наконец «сраным голландским трусом».

Гримсби был твердо убежден, что должен демонстрировать свое превосходство каждому встречному иностранцу; я уже забыл, каким может быть национализм английского футбольного суппортера, а пребывание в Германии делало этот национализм особенно явным. Гримсби все время говорил о войне, которую «мы» выиграли. Несмотря на свой возраст (ему было всего двадцать, а работал он водителем на пивзаводе), он то и дело вспоминал Вторую мировую: это давало точку приложения для его национализма. Он хотел «перевоевать» заново. Подлость немцев, трусость голландцев, храбрость англичан: в эти стереотипы он верил свято, и все время пытался продемонстрировать, что это действительно так.

В конце концов мы оказались в баре под названием «Оранжбаум» — изначально не-голландский, теперь он был голландским определенно. Этого-то Гримсби и было нужно; он тут же принялся расталкивать посетителей плечами, в полной готовности ударить первого, кто проявит хоть какое-то подобие агрессии. Я остался снаружи. Бар был переполнен, но сквозь открытые двери мне было хорошо видно, что происходит внутри. Рядом стояли немецкие полицейские. Они какое-то время ходили за нами, привлеченные поведением Гримсби, но было похоже, что и в этот раз ничего не произойдет. Голландские болельщики были большими, дружелюбными людьми, готовыми ко всему, в том числе и к Гримсби — и хотя тот врезался в них со всей силы, они лишь улыбались и предлагали ему выпить с ними пива. Но Гримсби не хотел пить пиво с врагами.

Но вот наконец кто-то не выдержал и ответил на одну из провокаций Гримсби, тут же, невзирая на репутацию своей страны, пустив в ход кулаки. К тому времени я уже так привык, что никто Гримсби не отвечает, что этим ответившим вполне мог быть, например, уличный столб. Гримсби был в таком состоянии, что вполне мог бы начать боксировать с предметом городской архитектуры. Потом Гримсби арестовали.

По оставшимся непонятным мне самому причинам, я вступил с полицейскими в спор и — против интересов Германии, Британии и европейской гармонии — убедил их отпустить Гримсби, сказав, что лично провожу его туда, где он остановился, и не дам больше хулиганить.

Остановился он, как выяснилось, на железнодорожном вокзале. Мы расстались с ним там часа в три утра. Он нашел пустую скамейку, но перед тем, как устроиться на ней, принялся кричать «Инглэнд!» во весь голос. Из-за этого проснулось несколько суп-портеров, спавших на полу поблизости, и они принялись ворчать на него, но Гримсби не унимался и продолжал выкрикивать имя своей родины, расставив руки в стороны и выпятив грудь. Он впал в националистический ступор и больше не замечал ни меня, ни, похоже, всего остального, так что я потихоньку развернулся и пошел прочь, к себе в гостиницу. «Инглэнд» еще долго неслось мне вслед, эхом отражаясь от окрестных зданий. Я подумал, что если вернусь сюда утром, то Гримсби, наверное, все так же будет вопить. По мере того, как я удалялся от вокзала, голос Гримсби становился все тише, пока наконец его совсем не заглушили вопли, производимые другими английскими суппортерами.

Путь до гостиницы мне предстоял неблизкий, и по пути мне то и дело попадались групки англичан, пьяно шатающиеся по улицам, скандирующие свои националистические лозунги до тех пор, пока не свалятся в изнеможении на землю. Я даже специально пошел за одной такой группой на какой-то площади. Площадь была большая, и я еще подумал, что вряд ли они дойдут до другого ее конца. Они балансировали на грани потери сознания. Обнявшись — скорее всего, чтобы не упасть — они пели «Правь, Британия!» Наконец один из них не удержался и упал. Упал, свернулся клубком и больше не двигался. Два других сделали то же самое. Трое остались стоять, но, видя, что делать им теперь тоже нечего, улеглись на мостовую и тоже заснули.

В городе наконец стало тихо. Повсюду можно было наблюдать тела английских суппортеров. В таинственном, отбрасывающем тени свете фонарей они казались мешками с тряпьем, брошенными где попало — на автобусных остановках, на лавках в парках, прямо на асфальте улиц и площадей.

• Предыдущая
• 42/49
• Следующая